свете многочисленных огней. Дымный  свет  факелов
бросал  багровые  отблески  на  темную  зелень  елей  и  на  белые   камни
памятников, а множество могильщиков, весело насвистывая и напевая,  копали
могилы.
   Эта тяжелая и опасная работа оплачивалась теперь  на  вес  золота.  Эти
люди были так необходимы,  что  следовало  за  ними  ухаживать.  Они  пили
часто... и много... пели без устали и громко... находя  в  этом  поддержку
сил  и  бодрости  духа,  могучих  помощников  при  подобной  работе.  Если
некоторые из них не могли докончить вырытой  могилы,  услужливые  товарищи
кончали работу _за них_, дружески погребая их в той же могиле.
   К веселым напевам могильщиков присоединялись отдаленные крики и  песни.
Около кладбища появилось множество кабаков, и возницы, _доставив_, как они
цинично выражались, своих _клиентов по адресу_, пировали и веселились, как
важные господа, с карманами,  полными  золота  после  дорого  оплачиваемой
работы... и заря часто заставала их со стаканом в руке и шуткой на  устах.
Странное дело: между этими людьми, работавшими  в  самом  центре  болезни,
смертность была ничтожна.
   Зато в темных, зловонных кварталах, где среди нездоровой атмосферы жили
бедняки, истощенные страшными лишениями и _совершенно_ готовые для холеры,
как тогда говорили, - там уже речь шла не об отдельных  лицах;  в  два-три
часа  уничтожалась  целая  семья.  Иногда,   впрочем,   судьба   проявляла
необыкновенное милосердие, оставляя в холодной пустой комнате  одного  или
двух младенцев, тогда  как  отец,  мать,  сестра,  брат  были  увезены  на
кладбище.  Частенько  приходилось  заколачивать  эти  дома,  бедные   ульи
усердных тружеников, опустошенные бичом холеры всего за один день, начиная
с подвала, в котором по обыкновению спали на соломе маленькие  трубочисты,
до мансард, где на  каменном  полу,  голодные  и  полуголые,  скорчившись,
жались бедняки, лишенные хлеба и работы.
   Из всех районов  Парижа  во  время  холеры  всего  ужаснее  и  страшнее
казалась старая часть города, Сите, а самые жуткие сцены происходили здесь
на площади перед собором Парижской Богоматери, мимо которого  проносили  в
больницу всех заболевших с соседних улиц.
   У холеры было не одно, но тысяча лиц... Через неделю после  заболевания
Родена на паперти  собора  происходил  ряд  сцен,  где  ужасное  сменялось
фантастическим. Вместо улицы Арколь, которая теперь ведет прямо к площади,
тогда там был грязный,  как  все  улицы  Сите,  переулок,  заканчивавшийся
темным полуразрушенным сводом. Когда выходили на площадь, с одной  стороны
высился портал громадного собора, а с другой возвышались здания  больницы.
Дальше виднелся парапет соборной набережной.
   На потемневшей облупившейся стене свода можно было прочесть только  что
приклеенную листовку (*4):

   "Мщение!.. Мщение!.. Рабочих, попадающих в больницы, там отравляют, так
как находят, что больных слишком много. Каждую ночь по Сене спускают барки
с трупами. Мщение!.. Смерть убийцам народа!"

   Два человека, тщательно завернутые в плащи  и  полускрытые  в  тени,  с
любопытством прислушивались к разговорам, становившимся все более и  более
грозными, в громадной толпе, шумно скоплявшейся у собора.
   Вскоре до них долетели крики: "Смерть врачам!.. Мщение!"
   - Листовки делают свое дело, -  сказал  один  из  них.  -  Порох  готов
вспыхнуть... Раз толпа одуреет... ее можно натравить на кого угодно...
   - Посмотри-ка, - спросил второй, - видишь ли ты того Геркулеса, выше на
целую голову всех этих каналий? Не тот ли это бешеный предводитель  шайки,
которая разнесла фабрику Гарди?
   - Да... это он! Я  его  узнаю...  Всюду,  где  затевается  какая-нибудь
свалка, обязательно встретишь этого негодяя!
   - Однако нечего стоять здесь под сводом: уж  очень  продувает...  А  я,
хотя пальто у меня и подбито фланелью...
   - Ты прав, ведь эта холера - чертовски грубая шутка! Впрочем, здесь все
готово, а в квартале Сент-Антуан тоже зарождается настоящий бунт.  Словом,
везде жарко, и святое дело нашей церкви восторжествует  над  революционным
безверием... Идем к отцу д'Эгриньи.
   - А где мы его найдем?
   - Неподалеку... идем!
   Они исчезли.
   Солнце,  склонившееся  к  закату,  освещало  своими   золотыми   лучами
потемневшие скульптурные украшения портала собора  и  его  высокие  башни,
вырисовывавшиеся на ясном голубом небе, с которого сильный северо-западный
ветер угонял малейшее облако.
   Толпа в довольно значительном количестве жалась к решетке больницы,  за
которой стоял, выстроившись,  пикет  пехотинцев,  так  как  крики  "Смерть
врачам" принимали  угрожающие  размеры.  Конечно,  вся  эта  орущая  толпа
состояла из праздношатающихся, лодырей и развращенных бродяг, - словом, из
подонков Парижа... Всего ужаснее  было  то,  что  больные  вынуждены  были
слышать и видеть эту отвратительную шайку, так как их надо было  проносить
в больницу сквозь толпу, с ее мрачными призывами к смерти.
   А больных подносили ежеминутно на носилках и просто на досках.  Носилки
были снабжены занавесами, а больные, лежавшие на досках, часто в судорогах
срывали с себя одеяла, и все видели тогда их искаженные, мертвенные лица.
   Это  страшное  зрелище,  однако,  не  пугало  негодяев,  собравшихся  у
больницы. Они с варварской жестокостью издевались над умирающими и  громко
предсказывали страшную участь, какая их будто бы ждет в руках врачей.
   В толпе  находились  каменолом  и