ым пламенем шесть трупов и  между  ними
тело племянницы и несчастных сирот, которых она сама послала на смерть,  -
женщина эта окаменела от ужаса. Ее голова не выдержала  такого  испытания,
и, медленно оглядевшись вокруг, она подняла  руки  к  небу  и  разразилась
безумным хохотом.
   Она сошла с ума.
   Пока доктор Балейнье поддерживал голову Родена, испускавшего дыхание, в
дверях появился Феринджи. Бросив мрачный взгляд на труп Родена, он сказал:
   - Он хотел сделаться главой общества Иисуса, чтобы его уничтожить.  Для
меня общество Иисуса теперь заменило богиню Бохвани,  и  я  исполнил  волю
кардинала.



ЭПИЛОГ


1. ЧЕТЫРЕ ГОДА СПУСТЯ

   Прошло четыре года после описанных событий.
   Габриель  де  Реннепон  заканчивал  письмо  господину   аббату   Жозефу
Шарпантье в приходе Сент-Обен в бедной деревушке Солоньи.

   "Ферма "Живые Воды", 2 июня 1836 г.
   Желая вам написать вчера, мой добрый Жозеф,  я  сел  за  старый  черный
столик, знакомый вам и стоящий, как вы знаете, у окна,  откуда  мне  видно
все, что делается во дворе фермы.
   Вот длинное предисловие, мой друг; вы уже улыбаетесь, но я  перехожу  к
фактам.
   Итак, я садился за стол и, случайно взглянув в  окно,  увидал  картину,
которую вы, при вашем таланте живописца, могли бы воплотить с трогательной
прелестью. Солнце заходило,  небо  было  ясно,  воздух  чистый,  теплый  и
напоенный  запахом  цветущего  боярышника.   Возле   маленького   ручейка,
служившего границею нашего двора,  на  каменной  скамье,  под  развесистой
грушей, сидел мой приемный отец, Дагобер, честный, храбрый воин,  которого
вы так полюбили. Он казался погруженным в размышления,  опустил  на  грудь
седую голову и рассеянно гладил  старого  Угрюма,  уткнувшегося  мордой  в
колени хозяина. Рядом с Дагобером сидела приемная мать с каким-то  шитьем,
а возле, на низенькой скамейке,  Анжель,  жена  Агриколя,  кормила  грудью
новорожденного, между тем как кроткая Горбунья, посадив на колени старшего
сына, учила его буквам по азбуке.
   Агриколь только что вернулся с поля; он не  успел  даже  распрячь  двух
своих сильных черных волов, но описанная мною картина также привлекала его
внимание; он остановился, опираясь на  ярмо,  под  которым  его  два  быка
склоняли головы, и любуясь зрелищем, представившимся его глазам. Да и было
чем  полюбоваться!  Не  могу  выразить  вам,  мой   друг,   поразительного
спокойствия   этой   картины,   освещенной   последними   лучами   солнца,
пробивавшимися там и тут сквозь листву. Какие трогательные и разнообразные
типы! Почтенное лицо  солдата,  доброе,  нежное  лицо  Франсуазы,  свежая,
улыбающаяся    своему    малютке    красавица    Анжель     и     кроткая,
трогательно-грустная Горбунья, прижимающая к своим губам белокурую головку
смеющегося первенца Агриколя... Да  и  сам  Агриколь:  какая  мужественная
красота, отражающая его благородную, честную душу! Я невольно вознес  Богу
горячую благодарность при виде мирной, тихой  картины,  при  виде  добрых,
честных людей, связанных  узами  нежной  любви  в  глуши  своей  маленькой
уединенной фермы Солоньи.
   Мирный уголок, дружная семья,  прозрачный  воздух,  напоенный  ароматом
полевых цветов и леса,  шум  маленького  водопада  невдалеке,  -  все  это
возбуждало во мне тихое, неопределенно-сладкое  чувство,  знакомое  и  вам
среди ваших одиноких прогулок по необозримым  равнинам  розового  вереска,
окруженным сосновыми лесами. То же  чувство  сладкого  умиления  и  нежной
грусти испытывал я  много  раз  в  дивные  ночи,  проведенные  в  пустынях
Америки.
   Но увы! Грустный случай потревожил ясность этой картины.
   Я услыхал, как жена Дагобера воскликнула: "Друг мой, ты плачешь!"
   При этих словах  вся  семья  окружила  старого  воина.  На  всех  лицах
выразилось живейшее беспокойство... Крупные слезы текли по  щекам  старика
на его седые усы.
   - Ничего... дети мои, - проговорил он растроганным голосом, - ничего...
Сегодня ведь первое июня... а четыре года назад...
   Он не мог закончить. Когда он поднял руку,  чтобы  вытереть  слезы,  мы
заметили, что он держал в ней  бронзовую  цепочку  с  медалью.  Это  самая
дорогая святыня старика. Он снял ее с шеи  мертвого  маршала  четыре  года
тому назад, почти умирая от безумного горя, которое ему  причинила  смерть
двух ангелов; о них я вам часто говорил, друг мой. Я спустился вниз, чтобы
попытаться, насколько возможно, утешить старика, и  мало-помалу  его  горе
смягчилось, и вечер прошел в набожной и тихой грусти. Но  во  мне  надолго
пробудились тяжелые воспоминания о прошлом, на  которое  я  оглядываюсь  с
невольным ужасом.
   Мне  представились