ен.
   - Это место смерти и слез, - отвечал еврей, продолжая подниматься.
   - Но зачем же идти туда? - спросил Роден.
   - Деньги там! - отвечал Самюэль.
   - А, деньги! - сказал Роден, поспешно догоняя его.
   На повороте лестницы сквозь чугунные перила  Родену  бросился  в  глаза
профиль старого еврея,  освещенный  слабым  светом  маленькой  лампы.  Его
выражение  поразило  иезуита.  Кроткие,  потускневшие  от  старости  глаза
горели. Печальные и добрые черты, казалось, стали жесткими,  и  на  тонких
губах мелькала странная улыбка.
   - Ведь не особенно высоко, - сказал Роден отцу Кабочини,  -  а  у  меня
подкашиваются ноги... я задыхаюсь... в висках стучит...
   В  самом  деле,  Роден  дышал   с   трудом.   Отец   Кабочини,   всегда
предупредительный, промолчал. Он казался сильно озабоченным.
   - Скоро ли мы придем? - спросил с нетерпением Роден.
   - Мы уже пришли, - отвечал Самюэль.
   - Наконец-то! К счастью...
   - Да... к счастью... - отвечал еврей, и, свернув в коридор,  он  указал
рукой на большую дверь, из-за которой пробивался слабый свет.
   Роден, хотя его удивление усиливалось все больше,  решительно  вошел  в
комнату в сопровождении отца Кабочини и Самюэля.
   Комната, в которую они вошли, была очень велика. Она  освещалась  через
четырехугольный бельведер, но  его  стекла  со  всех  сторон  были  забиты
свинцовыми листами, в которых находились  только  семь  отверстий  в  виде
креста. В комнате было бы совершенно темно, если бы не лампа, горевшая  на
массивном  черном  мраморном  консоле  у  стены.  Убранство  было   вполне
траурное: комната была вся задрапирована черным сукном с  большой  каймой,
мебели больше не было никакой, кроме подставки под лампу. На ней же стояла
железная шкатулка, тонкой работы XVII столетия,  -  настоящее  кружево  из
стали.
   Самюэль обратился к Родену, оглядывавшему залу  с  удивлением,  но  без
всякого страха, и сказал:
   - Воля завещателя, какой бы странной она вам ни  показалась,  для  меня
священна, и я исполню ее до конца.
   - Вполне справедливо, - сказал Роден. - Но все-таки для чего мы  пришли
сюда?
   -  Вы  сейчас  это  узнаете.  Итак,  вы  уполномоченный   единственного
оставшегося в живых  потомка  Реннепонов,  господина  аббата  Габриеля  де
Реннепона?
   - Да, и вот моя доверенность.
   - Чтобы не терять времени в ожидании нотариуса, - продолжал Самюэль,  -
я перечислю вам суммы, заключающиеся в этой железной шкатулке,  которую  я
вчера взял из Французского банка.
   - Капитал здесь? - воскликнул Роден взволнованным голосом,  бросаясь  к
шкатулке.
   - Да, вот опись... Ваш секретарь будет ее читать, а я вам буду подавать
бумаги, которые после проверки мы снова положим в эту  шкатулку,  передать
которую я вам могу только через нотариуса.
   - Отлично, - отвечал Роден.
   Проверка продолжалась недолго, так как  бумаги,  в  которых  заключался
капитал, были все на крупные суммы, а деньгами имелось  только  сто  тысяч
франков банковыми билетами, тридцать пять тысяч франков золотом  и  двести
пятьдесят франков серебром. Всего было _двести  двенадцать  миллионов  сто
семьдесят пять тысяч франков_...
   Самюэль вручил опись отцу Кабочини, подошел к шкатулке и нажал пружину,
которую Роден не мог заметить; тяжелая крышка поднялась, и  по  мере  того
как отец Кабочини читал  опись  и  называл  ценности,  Самюэль  предъявлял
документы Родену, который возвращал их  старому  еврею  после  тщательного
осмотра.
   Когда Роден, просмотрев последние пятьсот банковых  билетов  по  тысяче
франков, передал их еврею со словами: "Так, итог совершенно верен:  двести
двенадцать миллионов сто семьдесят пять тысяч", ему, вероятно, от  радости
и счастья сделалось так дурно, что он  лишился  дыхания,  закрыл  глаза  и
вынужден был опереться на любезного отца Кабочини, прошептав взволнованным
голосом:
   - Странно...  Я  считал  себя  сильнее...  со  мною  происходит  что-то
странное.
   И страшная  бледность  иезуита  так  увеличилась,  его  охватила  такая
конвульсивная дрожь, что отец  Кабочини  воскликнул,  стараясь  поддержать
его:
   - Отец мой... придите в себя... Не надо, чтобы  опьянение  успехом  так
волновало вас...
   Пока маленький аббат ухаживал за Роденом, Самюэль  укладывал  деньги  в
железную шкатулку. Роден, благодаря  своей  страшной  энергии  и  сознанию
триумфа, скоро преодолел слабость и, снова  спокойный  и  гордый,  заметил
отцу Кабочини:
   - Ничего... если я не захотел умереть от холеры, так  уж,  конечно,  не
для того, чтобы умереть от радости первого июня.
   И действительно, лицо иезуита, хотя и было мертвенно-бледное, но  сияло
гордостью и торжеством.
   Когда отец Кабочини увидал, что Роден вполне оправился,  он  сам  точно
преобразился. Несмотря на то что он  был  маленький,  толстенький,  кривой
человек, черты  его  лица,  только  что  смеющиеся,  приняли  вдруг  столь
жестокое, надменное и  властное  выражение,  что  Роден,  глядя  на  него,
невольно отступил.
   Тогда отец Кабочини, вынув из кармана бумагу, почтительно ее  поцеловал
и, бросив строгий взгляд на Родена, звонким, г