лицо
руками, он даже заплакал.
   - Как... маршал... заплакал?! - воскликнул кузнец, не веря своим ушам.
   - Да! - отвечал Дагобер. - Он... плакал, как ребенок!..
   - Что же могло заключаться в этих письмах, батюшка?
   - Я не смел его спросить, - до того он казался несчастным и удрученным.
   - Однако среди таких тревог и неприятностей маршал должен вести ужасную
жизнь!
   - А бедные малютки? Они  день  ото  дня  становятся  все  печальнее,  и
невозможно узнать причину их грусти. А смерть его отца? Ведь он  скончался
у него на руках. Ты думаешь, этого довольно? А я тебе скажу, что  это  еще
не все... Я уверен, что у  маршала  есть  на  душе  еще  какое-то  сильное
горе... За последнее время его нельзя узнать. Он сердится, выходит из себя
из-за всякого пустяка и бывает так сердит... что... -  и  после  минутного
колебания Дагобер прибавил: - Ну, тебе-то я могу это открыть... Я  сегодня
счел нужным снять капсюли с его пистолетов...
   - Батюшка! - воскликнул Агриколь. - Неужели ты боишься...
   - В том состоянии возбуждения, в каком я его видел вчера,  он  способен
на все!
   - Что же случилось вчера?
   - Надо тебе сказать, что вот уже некоторое  время  у  маршала  проходят
долгие совещания с каким-то господином, по наружности - отставным военным,
с виду добрым и хорошим человеком. Я заметил, что печаль и тревога маршала
всегда удваиваются после их свиданий. Два или три раза я  с  ним  об  этом
заговаривал, но, увидав, что это его раздражает, не смел настаивать. Вчера
вечером этот господин приезжал снова; он оставался  здесь  до  одиннадцати
часов, и за ним приехала его жена, дожидавшаяся в экипаже. Когда он уехал,
я поднялся к маршалу узнать, не  требуется  ли  чего  ему.  Он  был  очень
бледен, но, по-видимому, спокоен, поблагодарил меня и отпустил. Ты знаешь,
что моя комната находится как раз под спальней маршала. Возвратясь к себе,
я долго слышал,  как  он  ходил  в  волнении  взад  и  вперед.  Потом  мне
показалось, что он с яростью толкает и опрокидывает мебель. Я  поднялся  к
нему в сильном испуге, но он сердито приказал мне выйти. Видя его в  таком
состоянии, я решился ослушаться  и  остался.  Он  начал  сердиться,  но  я
все-таки не ушел, а только молча указал ему на опрокинутую мебель. Лицо  у
меня, верно, было такое печальное, что он меня понял, и так как добрее его
нет  никого  на  свете,  он  взял  меня  за  руку  и  сказал:  "Прости  за
беспокойство, мой добрый Дагобер. Я сейчас ужасно глупо вспылил; я  просто
потерял голову и, кажется, выбросился бы  из  окна,  будь  оно  открыто...
Только бы мои бедные девочки ничего  не  слыхали!"  -  прибавил  он  и  на
цыпочках подошел к дверям спальни дочерей. - "К счастью, спят!"  -  сказал
он мне, послушав с беспокойством у двери и  ничего  не  услыхав.  Тогда  я
спросил, что его так встревожило и не  получил  ли  он,  несмотря  на  мой
строгий надзор, нового анонимного письма. "Нет, -  мрачно  ответил  он,  -
прошу  тебя,  уйди,  мне  теперь  лучше,  твое  присутствие  принесло  мне
облегчение. Покойной ночи, старый товарищ, иди отдохни". Я, конечно, и  не
подумал об отдыхе, а сделав вид, что  спускаюсь  по  лестнице,  потихоньку
вернулся и уселся на верхней ступени, старательно  прислушиваясь...  После
нескольких минут ожидания маршал пошел в комнату дочерей, вероятно,  чтобы
поцеловать их и успокоиться, так как я слышал, как открылась  и  закрылась
дверь, которая ведет в их комнату. После этого он долго еще ходил, но  уже
более спокойным шагом, и наконец бросился на кровать. Прокараулив почти до
утра, я вернулся к себе... По счастью, ночь прошла без новых тревог.
   - Что же это с ним, отец?
   - Не знаю... только когда я к нему поднялся ночью, право, у  него  было
лицо человека в горячечном припадке - так были искажены черты его  лица  и
блестели глаза... А после замечания  насчет  окна...  я  счел  необходимым
снять капсюли с пистолетов.
   - Просто не могу прийти в себя, - сказал Агриколь.  -  Маршал...  такой
решительный, отважный, спокойный... и вдруг подобное возбуждение...
   - Я тебе повторяю, что с ним происходит что-то необыкновенное. Вот  уже
два дня как он не видал даже своих дочерей. А это дурной знак,  не  говоря
уже о том, что бедняжки в отчаянии и воображают, что чем-нибудь дали повод
к недовольству... Они-то!.. Причинили  недовольство!..  Если  бы  ты  знал
жизнь дорогих девочек... Прогулка пешком или в коляске  со  мной  и  с  их
гувернанткой, так как я никогда не отпускаю их одних; затем возвращаются и
принимаются за ученье, шитье или чтение - всегда вместе; и,  наконец,  они
ложатся спать. Их гувернантка, хорошая, кажется, женщина, говорит, что они
иногда во сне плачут... Бедные девочки! Не много счастья выпало на их долю
в жизни! - прибавил солдат со вздохом.
   В эту минуту Дагобер увидал маршала Симона, быстро  идущего  по  двору,
бледного, растерянного, с письмом в руках, которое он читал,  по-видимому,
с пожирающей тревогой.



41. ЗОЛОТОЙ ГОРОД

   Пока маршал Симон читал с  таким  волнением  письмо,  доставленное  ему
благодаря необыкновенному посредничеству Угрюма, Роза  и  Бланш  сидели  в
своей комнате, куда