сключения  в
жизни,  вместо  того  чтобы   стараться   успокоить,   ободрить,   оживить
подавленную  душу  господина  Гарди,  посоветовать  ему  искать   забвения
горестей и утешиться исполнением своих обязанностей по отношению к  людям,
к братьям, которым он так любовно помогал прежде, - отец д'Эгриньи бередил
открытые раны  несчастного,  описывал  ему  людей  самыми  отвратительными
красками, уверял, что все они  плуты,  неблагодарные  и  злые,  и  наконец
добился того, что отчаяние господина Гарди сделалось неизлечимым.
   Достигнув цели, иезуит  пошел  дальше.  Зная  необыкновенную  сердечную
доброту господина  Гарди,  пользуясь  притуплением  его  разума,  он  стал
толковать  о  том,  каким  утешением  может  служить  вера  для  человека,
угнетенного безнадежным горем, говорил, что всякая слеза угодна Богу,  что
она не бесплодна и может повести к спасению  других  людей  и  что  только
_верным_ дано _извлекать_ пользу из страданий для блага других  несчастных
и делать эти страдания _угодными_ Богу.
   Все,  что  было  безотрадного  и  кощунственного,  весь  отвратительный
тактический   макиавеллизм,   таившийся   в   отталкивающих    изречениях,
превращающих Создателя из милосердного Отца в безжалостное Божество, вечно
жаждущее человеческих слез, - все это ловко пряталось от господина  Гарди,
потому что инстинктивное великодушие еще жило в нем. И скоро эта нежная  и
любящая душа, этот человек, которого бессовестные святоши  подталкивали  к
своего рода нравственному самоубийству, начал находить горькую сладость  в
вымысле, что его горе может быть по крайней мере  полезно  другим.  Сперва
он, правда, смотрел на это, как на пустую мечту, а  затем  постепенно  его
ослабевший мозг начал видеть в этом реальность.
   Таково было нравственное и физическое состояние господина Гарди,  когда
он  получил  через  подкупленного  слугу  письмо  от   Агриколя   Бодуэна,
просившего о свидании.
   День этого свидания наступил.
   За два или за три часа до времени, назначенного для прихода Агриколя, в
комнату господина Гарди вошел аббат д'Эгриньи.



31. ПОСЕЩЕНИЕ

   Когда отец д'Эгриньи вошел в  комнату  господина  Гарди,  тот  сидел  в
глубоком кресле. Его поза  выражала  полное  уныние.  Рядом  на  маленьком
столике  находилось  лекарство,  прописанное  доктором  Балейнье;   слабое
здоровье фабриканта не могло  еще  вполне  восстановиться  после  жестоких
потрясений. Он казался тенью самого себя, а бледное,  исхудалое  лицо  его
было печально и мертвенно-спокойно. За короткий  срок  его  волосы  успели
совершенно  поседеть,  томный  и  почти  потухший  взор  блуждал,   голова
опиралась на спинку кресла, а худые руки, высовываясь из  широких  рукавов
коричневого халата, покоились на ручках кресла.
   Аббат  д'Эгриньи,  входя  к  господину  Гарди,   придал   своему   лицу
необыкновенно    приветливое,    благожелательное    выражение;     взгляд
преисполнился любезности и мягкости,  а  оттенок  голоса  никогда  еще  не
обладал большей ласковостью.
   - Ну что, милый  сын  мой?  -  сказал  иезуит,  лицемерно  его  обнимая
(иезуиты любят объятья). - Как вы себя сегодня чувствуете?
   - Как всегда, отец мой!
   - По-прежнему ли довольны вы службой окружающих?
   - Да, отец мой!
   - Никем, надеюсь, не нарушается любимая вами тишина?
   - Нет... благодарю вас.
   - Ваша комната все еще вам нравится?
   - Да...
   - Вы ни в чем не нуждаетесь?
   - Ни в чем, отец мой.
   - Мы счастливы, что жизнь в нашем скромном доме вам нравится, и  хотели
бы предупреждать все ваши желания.
   - Я ничего не  желаю...  отец  мой...  ничего,  кроме  сна...  Сон  так
благодетелен... - прибавил господин Гарди с унынием.
   - Сон - это забвение... а в этом мире лучше забывать, чем помнить,  ибо
люди так неблагодарны и злы, что всякое воспоминание горько...  Не  правда
ли, сын мой?
   - Увы! Это слишком верно, отец мой!
   - Я все восхищаюсь вашей набожной покорностью, дорогой сын мой. Ах! Как
отрадна Богу такая постоянная кротость в несчастии! Поверьте мне,  дорогой
сын мой, что ваши слезы и кротость - достойная жертва Создателю и принесут
пользу вам  и  вашим  ближним...  Ведь  если  человек  создан  только  для
страдания, то страдать, испытывая благодарность к Богу за это страдание, -
все равно, что молиться... и не только за себя, но за все человечество.
   - Только бы небу было угодно, чтобы мои слезы не остались  бесплодными!
Страдать - молиться! - повторил господин Гарди  про  себя,  как  бы  желая
погрузиться в  эту  мысль.  -  Страдать  -  молиться...  молиться  за  все
человечество... А между тем... мне прежде казалось, - он сделал над  собой
усилие, - что назначение человека...
   - Продолжайте, сын мой, выскажите вашу  мысль...  -  сказал  д'Эгриньи,
видя, что тот замолчал.
   После минутного колебания, господин Гарди, в начале речи  выпрямившийся
в кресле, снова откинулся на его спинку и с  безотрадным  унынием,  как-то
весь опустившись снова, прошептал:
   - Зачем думать?.. Это утомляет... а я не в силах больше...
   - Это правда, сын мой, зачем думать?.. Лучше верить.
   - Да... лучше верить... страдать... а главное, надо забыть... забыть...
   Господин Гарди не закончил, изнеможенно откинул голову  и  закрыл  лицо
руками.
   - Увы, милый сын мой, - сказал аббат со слезами на глазах и с дрожью  в
голосе; затем этот превосходный комедиант опустил