са, его  нерешительная,  робкая  походка,  прелестная
именно своей робостью, указывала на глубокое волнение. Он  не  осмеливался
еще поднять глаз на Адриенну, страшно  побледнел,  и  его  красивые  руки,
скрещенные, как для молитвы, по обычаю его родины, заметно дрожали.
   Джальма остановился в нескольких  шагах  от  Адриенны,  слегка  склонив
голову. Подобное смущение, смешное во всяком другом,  было  трогательно  в
двадцатилетнем принце, обладавшим почти сказочной храбростью  и  геройским
великодушным характером; все путешественники  по  Индии  говорили  о  сыне
Хаджи-Синга  с  почтением   и   удивлением.   Волнение   и   целомудренная
сдержанность молодого человека были тем  более  замечательны,  что  пылкая
страстность индуса должна была еще сильнее вспыхнуть, ведь он так долго ее
сдерживал.
   Мадемуазель де Кардовилль, находившаяся в не меньшем замешательстве, не
менее смущенная, продолжала сидеть. Глаза у нее были так же опущены, как и
у Джальмы, а яркий  румянец  и  учащенное  дыхание  ее  девственной  груди
указывали, как сильно девушка была взволнована, чего она,  впрочем,  и  не
скрывала.  Несмотря  на  твердость  своего  тонкого,  изящного,  веселого,
проницательного ума,  несмотря  на  решительность  своего  независимого  и
гордого характера, несмотря на свою привычку к  свету,  Адриенна,  замечая
очаровательное смущение и наивную неловкость Джальмы, разделяла с  ним  ту
неописуемую слабость и волнение, которые, казалось, совсем подчинили  себе
этих пылких, красивых, чистых  влюбленных,  не  имевших  силы  противиться
кипению возбужденного чувства и опьяняющей экзальтации сердца.
   А между тем их глаза еще  не  встретились.  Они  оба  невольно  боялись
первого электрического  толчка,  непреодолимого  взаимного  влечения  двух
любящих страстных существ, того  молниеносного  священного  огня,  который
невольно охватывает, зажигает кровь и иногда, помимо их воли, переносит  с
земли  на  небо.  Потому  что,  отдаваясь  опьянению  самого  благородного
чувства, какое Бог вложил  в  нас,  того  чувства,  которому  Он  в  своей
благости уделил искру божественного  творческого  огня,  мы  всего  больше
приближаемся к нашему Создателю.
   Джальма первый поднял глаза на Адриенну; они были влажны и блестящи.  В
его взгляде сказалась  вся  юная  страсть,  весь  пыл  долго  сдерживаемой
восторженной любви, причем почтительная робость и уважение  придавали  ему
необыкновенную, неотразимую прелесть. Да, именно неотразимую, потому  что,
встретившись  с  этим  взглядом,   Адриенна   задрожала   всем   телом   и
почувствовала, что ее  коснулся  какой-то  магнетический  вихрь.  Невольно
отяжелели ее глаза в опьяняющем томлении, и только страшным усилием  воли,
повинуясь чувству собственного  достоинства,  ей  удалось  преодолеть  это
восхитительное  волнение.  Поднявшись  с  кресла,  она  дрожащим   голосом
сказала:
   - Принц, я рада, что могу принять вас здесь... - И,  жестом  указав  на
портрет матери, как будто представляя ее принцу, она прибавила:  -  Принц,
моя мать!
   С чувством редкой деликатности Адриенна делала свою мать, так  сказать,
свидетельницей беседы с Джальмой. Это должно было охранить их от  соблазна
увлечения, тем более опасного при первом свидании, что  они  оба  знали  о
своей взаимной безумной любви, оба были свободны и обязаны отчетом  только
перед Богом за те сокровища нежности  и  сладострастия,  которыми  Он  так
щедро их наделил.
   Принц понял мысль Адриенны.  Когда  девушка  указала  ему  на  портрет,
Джальма порывистым, полным обаятельной  простоты  движением  опустился  на
одно колено перед портретом и произнес мужественным,  но  нежным  голосом,
обращаясь к нему:
   - Я буду любить и благословлять вас, как родную мать, а моя  мать,  так
же как и вы, в моих мыслях будет здесь же, рядом с вашей дочерью.
   Нельзя было лучше отозваться на чувство, побудившее  Адриенну  отдаться
под  покровительство  своей  матери.  С  этой  минуты  девушка  совершенно
успокоилась, и радостное,  счастливое  настроение  пришло  на  смену  тому
смущению, какое охватило ее вначале.
   Она села и, указывая Джальме на место против себя, сказала:
   - Садитесь... дорогой кузен...  Позвольте  мне  вас  звать  так:  слово
_принц_ слишком церемонно, и меня вы должны тоже звать кузиной, потому что
"мадемуазель" - это слишком чопорно. Договорились? А теперь поговорим пока
по-дружески.
   - Хорошо, кузина! - отвечал Джальма, покраснев при слове _пока_.
   - Так как друзья должны быть откровенны, - с улыбкой начала Адриенна, -
то я вам сделаю сразу же упрек...
   Джальма не садился, опираясь рукой на камин, он стоял в почтительной  и
изящной позе.
   - Да, кузен... - продолжала Адриенна, - я должна вам  сделать  упрек...
за который, быть может, вы не рассердитесь... Я вас ждала раньше...
   - Быть может, кузина... вы меня будете бранить, что  я  пришел  слишком
рано...
   - Что это значит?
   - Когда я садился в карету, ко мне подошел какой-то незнакомый  человек
и