а на
третьем встают очень поздно.
   - А кстати о жильцах, - сказала Роза. - Во дворе, на третьем этаже,  не
найдется ли у вас комнатки? Это для Сефизы, когда вернется Филемон.
   - Есть... маленькая, скверная конурка под крышей... как раз  над  двумя
комнатами старика, который держится так таинственно,  -  отвечала  матушка
Арсена.
   - Ага... папаши Шарлеманя... И вы ничего-таки и не узнали на его счет?
   - Нет, мадемуазель. Разве только одно, что он явился ко мне сегодня  на
рассвете, постучался в ставень и спрашивает: "Нет ли у вас письма  на  мое
имя, хозяюшка?" Он всегда так вежлив, этот старичок!  "Нет,  -  говорю,  -
письма нет". - "Хорошо, хорошо, не беспокойтесь, хозяюшка, я зайду за  ним
еще раз!" Ну, и затем он ушел.
   - И он никогда дома не ночует?
   - Никогда. Должно быть, он живет где-нибудь в другом месте, так как  он
сюда приходит только на несколько часов днем и то через  четыре  или  пять
дней.
   - И приходит всегда один?
   - Всегда один.
   - Вы это знаете наверняка? И он никогда с собой  не  приводит  случайно
какой-нибудь такой  хорошенькой  кошечки?  Смотрите,  если  это  случится,
Филемон от вас съедет! - прибавила Роза, притворяясь оскорбленной в  своем
целомудрии.
   - Господин Шарлемань! И у него женщина! Ах, бедный, милый старичок! - и
зеленщица даже всплеснула руками. - Если бы вы его видели с его засаленной
шляпой, в старом сюртуке и с заштопанным зонтиком!  И  наружность  у  него
такая простоватая. Уж он скорее на святого похож, чем на волокиту.
   - Но что же он тогда делает один целыми часами в этом чулане, где  и  в
полдень-то темно?
   - Я сама вас спрашиваю, что он там может делать? Ведь не скажешь, чтобы
он являлся туда наслаждаться комфортом! Вся его мебель - складная кровать,
печка, стол да стул! Еще старый чемодан в придачу!
   - Вроде филемоновых чертогов! - сказала Роза.
   - А между тем он так  боится,  чтобы  кто-нибудь  не  вошел  к  нему  в
комнату, точно все вокруг жулики, а  его  мебель  из  чистого  золота.  Он
приделал новый замок на свой счет, ключа мне никогда не оставляет  и  даже
печку сам топит, чтобы никого к себе не впускать!
   - И вы говорите, он старый?
   - Да, ему лет пятьдесят или шестьдесят.
   - И уродлив?
   - Представьте себе два маленьких  змеиных  глаза,  точно  просверленных
буравчиком на бледном лице... да на таком бледном, как  у  мертвеца!  Даже
губы и те белые! Это что касается внешности; ну, а насчет  характера  могу
сказать одно: уж так он вежлив, так часто снимает шапку и низко кланяется,
что даже неудобно.
   - Я все думаю, - продолжала девушка, - что он такое  там  у  себя  один
делает? Ну, если Сефиза поместится в конурке над ним, мы еще на  его  счет
позабавимся... А сколько стоит эта конурка?
   - Да, знаете, она  так  плоха,  что,  пожалуй,  хозяин  за  нее  дороже
пятидесяти - пятидесяти пяти франков в год не  возьмет.  Там  ведь  нельзя
даже печки поставить, и свет проходит только через слуховое окно.
   - Бедная Сефиза, - сказала Роза, вздохнув и печально покачав головой. -
После такого веселья, растратив столько денег с Жаком Реннепоном, дойти до
того, чтоб поселиться в конуре и вернуться к трудовой  жизни!  Право,  для
этого нужно много мужества!
   - Да, от этого чулана далеко до коляски четверней, в  которой  она  так
недавно заезжала за вами с толпой прекрасных масок!.. И еще все были такие
веселые... особенно этот толстяк в картонной каске с перьями и в сапогах с
отворотами... Какой весельчак!
   - О, Нини-Мельница! Лучше  его  никто  не  сумеет  сплясать  "Запретный
плод"! Надо бы вам видеть его в паре с Сефизой! Бедная  хохотушка!  Бедная
выступальщица!.. Теперь если она и шумит, то лишь когда плачет...
   - Эх, вы! молодежь... молодежь! - сказала лавочница.
   - Послушайте, матушка Арсена... ведь и вы были молоды!..
   - Да, должно быть, была! А только, по  правде  говоря,  я  себя  больше
помню все такой, какова я теперь!
   - Ну, а как насчет обожателей ваших, матушка?
   - Какие тут обожатели! Во-первых, я была некрасива, а во-вторых, у меня
имелась слишком хорошая охрана.
   - Что же, мать за вами строго присматривала?
   - Нет... я была в упряжке...
   - Как это в упряжке? - воскликнула изумленная Роза, прерывая зеленщицу.
   - Да так, мадемуазель: мы с братом  впрягались  в  телегу  водовоза.  И
знаете, после того как мы с ним часов восемь - девять катили бочку не хуже
пары лошадей, так тут на ум глупости не шли.
   - Бедная матушка Арсена, какое тяжкое ремесло!
   - Да, особенно зимой по гололеду! Тяжело-таки  приходилось;  мы  должны
были с братом подбивать башмаки шипами, чтобы не поскользнуться.
   -   Каково   женщине   т