сильственным  мерам,  вместо  того,  чтобы  действовать   на   все   эти
благородные и возвышенные натуры, которые,  соединившись  вместе,  обретут
непреодолимую  мощь,  а  будучи  разрозненны,  в  одиночку,  очень   легко
поддадутся всякого рода неожиданностям,  соблазну,  увлечению.  Поняли  вы
наконец?.. Все еще не поняли?
   Роден пожал плечами:
   - Ну, скажите мне, с отчаяния умирают?
   - Да.
   - Может дойти до последних  пределов  сумасшедшей  щедрости  человек  в
порыве счастливой любви?
   - Да.
   -  Не  бывает  ли  такого  ужасного  и  горького  разочарования,  когда
самоубийство является единственным убежищем от тягостной действительности?
   - Да, бывает.
   - Излишество в чувственных  наслаждениях  не  может  разве  довести  до
медленной, сладострастной агонии?
   - Да, может.
   - Не бывает разве в  жизни  таких  страшных  обстоятельств,  что  самый
светский, неверующий человек слепо бросается, разбитый и  уничтоженный,  в
объятия  религии,  меняя  все  земные  блага  на  власяницу,   молитву   и
религиозный экстаз?
   - Да, бывает.
   - Не случается разве, что реакция  на  страсти  производит  в  человеке
такую страшную  перемену,  которая  часто  приводит  к  самой  трагической
развязке?
   - Конечно.
   - Ну, так зачем же спрашивать: "Что делать?" А  что  вы  скажете,  если
раньше, чем пройдет три месяца, самые опасные члены этой семьи  Реннепонов
явятся умолять на коленях, как о великой милости, о разрешении им вступить
в то самое общество, которое внушает им теперь  такой  ужас  и  с  которым
Габриель расстался навек?
   - Такое обращение невозможно! - воскликнул отец д'Эгриньи.
   - Невозможно?.. А кем были вы, месье, пятнадцать лет назад?  -  спросил
Роден. - Вы были ничтожным светским развратником... А вы пришли к нам... и
ваши богатства стали нашими... Как! Мы покоряли князей, королей и пап;  мы
поглотили и погасили великие умы, слишком ярко горевшие вне нашей  общины;
мы владычествовали над Старым и Новым светом; мы пережили  века,  сохранив
силу, богатства и способность внушать страх,  несмотря  на  ненависть,  на
преследования, каким подвергались, и вдруг мы не справились бы  с  семьей,
которая для нас опасна и богатства которой, у нас же похищенные, нам столь
необходимы! Как! У нас не хватит искусства достигнуть этого без  ненужного
насилия, без компрометирующих преступлений!.. Да вы, значит, и понятия  не
имеете  о  безгранично-разрушительном  действии   человеческих   страстей,
особенно когда ими ловко и с расчетом пользуются и возбуждают их. А  кроме
того, быть может, с помощью одной могучей помощницы, - со странной улыбкой
заметил Роден, - удастся эти страсти разжечь с удвоенной силой.
   - И этот помощник... Кто он? - спросил д'Эгриньи, испытывавший,  как  и
княгиня, чувство невольного удивления, смешанного со страхом.
   - Да... - продолжал Роден, не отвечая на вопрос аббата, - этот  могучий
помощник,  если  он  явится  нам  на  помощь,   может   произвести   самые
поразительные превращения: сделать малодушными трусами самых  неукротимых,
верующими самых нечестивых, зверьми самых кротких ангелов...
   - Но кто же этот помощник? - воскликнула княгиня  со  смутным  чувством
страха. - Этот могущественный, страшный помощник, кто же он?
   - Если он явится, - продолжал так же бесстрастно Роден, - самые юные  и
сильные будут ежеминутно так же близки к смерти, как умирающий в последнюю
минуту агонии...
   - Но кто же  он?  -  все  более  и  более  испуганно  допытывался  отец
д'Эгриньи, так как чем мрачнее были краски рассказа Родена, тем бледнее  и
бледнее он становился.
   - Много и сильно покосит он людей  и  сможет,  наконец,  одним  взмахом
укутать в саван, который вечно за ним влачится, всю эту проклятую семью!..
Но он вынужден будет пощадить жизнь  одного  великого,  неизменного  тела,
которое - сколько бы у него ни умерло  членов  -  никогда  не  ослабевает,
потому что дух, дух общества Иисуса никогда не погибнет...
   - И ЭТОТ ПОМОЩНИК?..
   -  Этот  помощник  приближается,  -  произнес  Роден,  -   приближается
медленными  шагами...  Его  страшное  появление  предчувствуется  всеми  и
всюду...
   - Кто же это?!
   - Холера!
   При этом слове, произнесенном Роденом шипящим, резким тоном, княгиня  и
отец  д'Эгриньи  побледнели  и  вздрогнули...  Взор  Родена,  холодный   и
потухший, делал его похожим на привидение.
   Могильная  тишина  воцарилась  в  комнате;  Роден  первый  прервал  ее.
По-прежнему бесстрастный, он повелительным жестом указал отцу д'Эгриньи на
стол, за которым так недавно сидел скромно сам, и отрывисто сказал:
   - Пишите!
   Сначала преподобный отец вздрогнул  от  изумления,  но,  вспомнив  свою
новую роль подчиненного, он встал, поклонился и, усевшись  за  стол,  взял
перо; повернувшись к Родену, сказал:
   - Я готов.
   Роден диктовал, и преподобный отец записывал нижеследующее:
   "Вследствие оплошности преподобного отца д'Эгриньи  дело  о  наследстве
Реннепонов сегодня сильно осложнено. Сумма  наследства  достигает  двухсот
двенадцати миллионов. Несмотря на неудачу, считаю возможным взять на  себя
труд  сделать  семью  Реннепонов  совершенно  безвредной  для   ордена   и
возвратить  обществу  Иисуса  миллионы,  принадлежащие  ему  по   праву...
Требуются самые широкие и неограниченные полномочия".
   Через четверть часа после этой сцены Роден выходил из двор