овкость, с какой  оно  велось,
сегодня окончательно и бесповоротно проиграно. Это, к несчастью, более чем
неудача: это самое гибельное событие для всего нашего Общества... несмотря
на то, что его моральные права на это наследство, мошеннически утаенное от
конфискации, - были очевидны... Моя совесть чиста, поскольку до  последней
минуты я делал все зависящее, чтобы защитить и укрепить  наши  права.  Но,
повторяю, следует  считать  это  важное  дело  совершенно  и  безвозвратно
потерянным и перестать о нем думать..."
   Отец д'Эгриньи  диктовал,  сидя  спиной  к  Родену.  При  резком  шуме,
произведенном социусом, который бросил перо и порывисто вскочил  с  места,
преподобный отец обернулся и, с изумлением глядя на Родена, спросил:
   - Это что?.. Что с вами?
   - Пора кончать... Этот человек говорит нелепости! - сказал как  бы  про
себя Роден, медленно отходя к камину.
   -  Как?..  Вы  покинули  свое  место...  Вы  перестали  писать?..  -  с
удивлением спрашивал д'Эгриньи.
   Затем, обернувшись к княгине,  вполне  разделявшей  его  удивление,  он
прибавил, указывая презрительным взглядом на социуса:
   - Каково! Он, должно быть, помешался...
   - Уж вы его извините, - заметила княгиня. - Причиной  всему,  вероятно,
является горе, испытанное им вследствие этой неудачи.
   - Поблагодарите княгиню и возвращайтесь на место... Пишите дальше...  -
сказал  отец   д'Эгриньи   с   презрительной   жалостью,   указав   Родену
повелительным жестом на стол.
   Социус остался совершенно равнодушен к строгому  приказанию.  Он  резко
выпрямился, тяжело ступая по ковру грубыми башмаками, повернулся спиной  к
камину и, заложив руки за полы своего старого, засаленного сюртука, поднял
голову и пристально уставился на отца д'Эгриньи.  Социус  не  вымолвил  ни
слова, но его отвратительные черты, слегка  окрасившиеся  румянцем,  разом
выразили такое сознание своего превосходства, такое глубокое  презрение  к
отцу д'Эгриньи, такую спокойную и даже, можно сказать, явную дерзость, что
почтенный отец и княгиня испытали сильнейшее смущение. Они  почувствовали,
что этот отвратительный, грязный  старикашка  является  для  них  какой-то
властью.
   Отец д'Эгриньи слишком хорошо изучил обычаи своего общества, чтобы хотя
на секунду усомниться в важной  причине  или  в  праве  своего  смиренного
секретаря, заставивших последнего принять вид  властного  превосходства...
Поздно, слишком поздно понял преподобный отец, что  этот  подчиненный  мог
быть не только шпионом, но и опытным помощником, который в  любую  минуту,
по статутам Общества, мог заменить и  сместить  неспособного  агента,  при
котором он состоял в качестве _наблюдателя_. Преподобный отец не ошибался:
начиная с генерала ордена до надзирателей и ректоров коллежей, все старшие
члены ордена имеют около себя, часто не зная, людей, несущих, казалось бы,
незначительные обязанности, но готовых в известную минуту заменить  их  на
работе  и  которые  по  этому   поводу   беспрерывно   и   непосредственно
переписываются с  Римом.  С  той  минуты  как  Роден  начал  держать  себя
по-иному, гордые манеры отца д'Эгриньи тотчас же изменились. Как ни трудно
ему было, он  обратился  к  Родену  нерешительно,  но  в  то  же  время  с
почтением:
   - Без сомнения, вам дано право повелевать мною... который  до  сих  пор
повелевал вами?..
   Роден, не отвечая ни слова, достал из засаленного бумажника  записку  с
печатями с обеих сторон, написанную по-латыни.
   Прочитав написанное, отец д'Эгриньи  с  набожным  почтением  приложился
губами к бумажке и возвратил ее Родену, низко пред ним склонившись.  Когда
отец д'Эгриньи поднял голову, то оказалось, что от стыда и досады он густо
покраснел. Несмотря на привычку  к  слепому  повиновению  и  непоколебимое
уважение к воле ордена, он испытывал горький,  бурный  гнев  за  внезапное
смещение... Но  этого  было  мало...  Хотя  его  отношения  к  госпоже  де
Сен-Дизье  давно  утратили  характер  любовной  связи,  все-таки   княгиня
оставалась в его глазах женщиной... и получить такой унизительный удар при
ней ему было вдвойне тяжело: под рясой еще жил светский человек. К тому же
сама княгиня, вместо того, чтобы казаться возмущенной и  огорченной  таким
его перемещением из начальника в  подчиненные,  поглядывала  на  Родена  с
любопытством, не лишенным интереса. Как  женщина,  и  к  тому  же  страшно
честолюбивая, старавшаяся входить в сношения с  главарями  каждой  партии,
княгиня любила такого рода контрасты. Ей было любопытно и занятно  видеть,
как этот человек  жалкой  и  безобразной  наружности,  одетый  чуть  не  в
лохмотья, до сих пор смиреннейший из всех подчиненных, - теперь,  конечно,
силой своего признанного выше умственного превосходства, господствовал над
отцом д'Эгриньи, вельможей по рождению и  изяществу  манер  и  занимавшим,
благодаря этому, до сих пор высокое положение  в  ордене.  С  этой  минуты
Роден, в качестве важного лица, совершенно вытеснил в глаз