вы  хотите
быть добрым товарищем, вы все это  должны  передавать  мне,  чтобы  я  мог
отеческим внушением удержать их от пороков  и  избавить  от  наказания  за
поступки, какие они могли бы совершить... Лучше предупреждать зло, чем  за
него наказывать!"
   - Таковы, действительно, правила нашего общества, дорогой сын, - сказал
д'Эгриньи, - и именно так обращаются с вновь поступающими учениками.
   - Я хорошо это знаю теперь... - с горечью заметил  Габриель.  -  И  вот
доверчивый, послушный ребенок через три дня после поступления  уже  наивно
шпионил за своими товарищами, подслушивая и запоминая их речи и  передавая
начальнику,  поощрявшему  меня  за  усердие...  Меня   заставляли   делать
подлости, а я  был  уверен,  что  исполняю  долг  милосердия;  я  рад  был
повиноваться  начальнику,  которого  я  уважал  и  в  слова  которого  так
по-детски горячо верил, будто это были слова самого Бога... Однажды, когда
я нарушил в чем-то правила нашего коллежа,  начальник  мне  сказал:  "Дитя
мое, вы заслуживаете строгого наказания, но если вы уличите кого-нибудь из
ваших товарищей в той же вине, то я вас прощу" (*10). И  боясь,  вероятно,
что, несмотря на мою слепую  веру  и  послушание,  поощрение  к  подобному
корыстному доносу мне покажется ужасным, начальник прибавил: "Я говорю вам
это, дитя мое, в интересах спасения  вашего  товарища:  если  он  избегнет
наказания, он приучится безнаказанно совершать проступки, между  тем  как,
указав на его ошибку, вы навлечете  на  него  благодетельное  наказание  и
вдвойне выиграете, - во-первых, помогая спасению  товарища,  а  во-вторых,
избегая  заслуженного  наказания,  от  которого  вы  избавитесь  благодаря
усердной заботе о спасении вашего ближнего".
   - Разумеется, - заметил аббат д'Эгриньи, сильно  встревоженный  словами
Габриеля, - все это соответствует  правилам  наших  школ  и  всего  нашего
общества, члены которого "доносят взаимно друг на друга,  не  нарушая  при
этом взаимной любви и милосердия, причем сами сильно повышаются в духовном
отношении, особенно если действуют по просьбе или приказанию начальника во
славу Божию" (*11).
   - Знаю я это, - воскликнул Габриель, -  слишком  хорошо  знаю!  И  меня
побуждали к злу именем всего самого святого для человека.
   - Сын  мой!  -  сказал  д'Эгриньи,  стараясь  под  видом  оскорбленного
достоинства скрыть ужас, овладевавший им все сильнее  и  сильнее.  -  Ваши
слова... обращенные ко мне... по меньшей мере весьма странны...
   В  это  время  Роден  отошел  от  камина,  на  который  он  все   время
облокачивался, и начал с задумчивым видом ходить взад и вперед по комнате,
продолжая грызть ногти.
   - Мне очень больно, - прибавил аббат, - напоминать  вам,  дорогой  сын,
что вы обязаны нам тем воспитанием, которое получили.
   - И вот каковы его плоды, отец мой! - продолжал Габриель. - До той поры
я шпионил за товарищами вполне  бескорыстно...  Но  приказания  начальника
заставили  меня  сделать  новый  шаг  по  позорному  пути...  Я   сделался
доносчиком, чтобы  избежать  заслуженного  наказания.  Но  моя  вера,  мое
смирение и доверчивость были  так  велики,  что  я  исполнял  эту  вдвойне
омерзительную роль в полной  душевной  невинности.  Правда,  однажды  мной
овладело смутное сомнение, может ли та религиозная и милосердная цель,  на
которую мне указывали, служить оправданием шпионству и  доносам?  Это  был
последний взрыв великодушных стремлений, которые во мне старались убить. Я
поделился опасениями с начальником, и он мне  ответил,  что  я  не  должен
рассуждать, а должен только повиноваться, и  что  ответственность  за  мои
поступки всецело лежит на нем.
   - Продолжайте, сын мой, - сказал  отец  д'Эгриньи,  невольно  впадая  в
глубокую подавленность. - Увы! я был прав, когда противился вашему отъезду
в Америку!
   - Да, провидению было угодно, чтобы мои глаза открылись именно  в  этой
новой, благодатной и свободной стране, благодаря  необыкновенному  случаю,
осветившему настоящим светом все мое прошлое  и  настоящее!  -  воскликнул
Габриель. - Да, в Америке, вырвавшись в первый раз из мрачного  дома,  где
прошла моя юность, очутившись  в  необъятных  пустынях,  лицом  к  лицу  с
величием Создателя, пораженный этим величием и силой, я... дал клятву... -
при этом Габриель прервал себя и прибавил: - об этой клятве я  еще  скажу,
отец мой, но поверьте, что  день,  когда  я  прозрел,  -  при  этом  голос
миссионера выражал глубокую, болезненную грусть, - когда я начал  обвинять
и опасаться всего, что до тех пор так долго благословлял и уважал...  этот
день был роковым, ужасным днем. О, отец мой! - прибавил он со  слезами  на
глазах, - уверяю вас, что тогда я плакал не об одном себе!..
   - Я знаю доброту вашего сердца, сын мой, - сказал д'Эгриньи, в  котором
при виде волнения Габриеля пробудилась искра надежды. - Я  боюсь,  что  вы
впали в заблуждение, но доверьтесь снова вашим духовным отцам, и я уверен,
что мы по-прежнему утвердим вас  в  поколебленной  вере  и  рассеем  мрак,
ослепивший ваше зрение... Увы, сын мой! Поверьте, что в своем  заблуждении
вы  приняли  за  истинный   свет   какое-нибудь   обманчивое   мерцание...
Продолжайте...
   Пока отец д'Эгриньи говорил это, Роден остановился,  вынул  из  кармана
записную книжку и что-то в ней пометил.
   Габриель становился все бледнее и взволнованнее. Ему надо  было  немало
мужества, чтобы так говорить. Со времени путешествия  в  Америку  он  имел
возможность   удостовериться   в   необычайном   могуществе   ордена.   Но
прояснившийся взгляд Габриеля на прошлое являлся извинением  или,  скорее,
причиной принятого им решения, которое он сообщил