ая.
   Яркий свет в одном из окон сторожки свидетельствовал, что еврей Самюэль
еще не спал. Представим  себе  довольно  большую  комнату,  сверху  донизу
отделанную ореховым  деревом,  почерневшим  от  времени.  В  очаге,  среди
остывшего пепла, тлели две полупотухшие головешки. На каменной серой доске
камина, в  старом  железном  подсвечнике,  стояла  тонкая  сальная  свеча,
накрытая гасильником, а рядом с ней лежала пара двуствольных пистолетов  и
остро отточенный охотничий нож, рукоятка которого была из чеканной  бронзы
семнадцатого столетия. К одной из колонок  камина  был  прислонен  тяжелый
карабин. Четыре стула без спинок, старый дубовый  шкаф  и  стол  с  витыми
ножками составляли всю меблировку комнаты. На стене в симметричном порядке
висели разной величины ключи, форма которых говорила об  их  древности.  К
колечкам  ключей  были  прикреплены  различные  ярлычки.   Задняя   стенка
отворенного шкафа уходила вбок при нажиме секретной  пружины  и  открывала
стенку с вделанным глубоким и широким железным ящиком для  денег,  который
также был  отперт,  что  позволяло  видеть  замечательный  механизм  замка
флорентийской  работы  шестнадцатого  века;  такой  замок  лучше   всякого
новейшего приспособления защищал от взлома. Внутри сейфа на золотых нитках
укреплены прокладки из асбеста,  который,  как  полагали  в  старину,  был
способен предохранить от огня содержимое.
   Большая шкатулка из кедрового дерева, наполненная тщательно  сложенными
и подписанными бумагами, была  вынута  из  ящика  и  стояла  на  одной  из
скамеек.
   При свете медной лампы старый  хранитель  Самюэль  что-то  записывал  в
небольшом реестре, а его  жена  Вифзафея  диктовала  ему,  держа  в  руках
журнал. Самюэлю было восемьдесят два года, настоящий лес седых кудрей  еще
покрывал  его  голову.  Он  был  маленького  роста,  худой,   нервный,   а
неугомонная живость движений доказывала, что его энергия и  активность  не
ослабли с годами. Однако встречаясь, - правда, редко, - с людьми  в  своем
квартале, Самюэль старался казаться совсем впавшим в детство  стариком,  о
чем и сообщил Роден аббату д'Эгриньи. Старый халат из коричневого баркана,
с широкими рукавами, совсем скрывал фигуру Самюэля и падал до самых ног.
   Черты  Самюэля   ясно   свидетельствовали   о   его   чисто   восточном
происхождении - желтоватый, матовый цвет кожи, горбатый  нос,  подбородок,
опушенный небольшою седой  бородой,  выдающиеся  скулы,  резко  оттенявшие
провалы морщинистых щек, умное и тонкое выражение лица.  Лоб  Самюэля  был
высок, широк и выражал прямоту, правдивость  и  твердость,  а  его  глаза,
блестящие и черные, как у арабов, отличались ласковым  и  в  то  же  время
проницательным взглядом.
   Его жена, на пятнадцать лет моложе мужа, была высока ростом и одета  во
все черное. Гладкий чепец из накрахмаленного батиста, напоминавший покроем
строгий головной убор голландских матрон, обрамлял бледное и суровое лицо,
в молодости отличавшееся редкой и гордой  библейской  красотой.  Несколько
глубоких морщин на лбу, - следствие почти всегда нахмуренных седых бровей,
- говорили,  что  эта  женщина  часто  испытывала  глубокую  печаль.  И  в
настоящую минуту лицо Вифзафеи также указывало на  невыразимое  страдание:
глаза ее остановились, голова опустилась на грудь, а рука, в  которой  она
держала маленькую записную книжку,  упала  на  колени.  Другой  рукой  она
судорожно сжимала висевший на шее сплетенный из черных, как смоль,  волос,
толстый шнурок с  большой  четырехугольной  золотой  ладанкой,  с  лицевой
стороны которой была вставлена хрустальная пластинка, за ней виднелся, как
в особого рода раке, кусочек полотна, сложенного вчетверо  и  запачканного
чем-то красным, как будто давно запекшейся кровью.
   После минутного молчания, написав  несколько  строк  в  своем  реестре,
Самюэль громко прочитал написанное:
   "Пять тысяч  австрийских  банкнотов,  по  тысяче  флоринов.  Число:  19
октября 1826 года".
   Затем он поднял голову и, обратясь к жене, спросил:
   - Так, Вифзафея? Вы проверили по книжке?
   Вифзафея не отвечала.
   Самюэль взглянул на нее и, видя ее  подавленное  состояние,  спросил  с
нежной тревогой:
   - Что с вами, Боже мой, что с вами?
   - 19 октября 1826 года... -  медленно  произнесла  она  все  с  тем  же
остановившимся взором и продолжая сжимать волосяной шнур. - Роковое число,
Самюэль... роковое для  нас...  Этим  числом  помечено  последнее  письмо,
полученное нами от...
   Но продолжить Вифзафея не смогла; она застонала и закрыла лицо руками.
   - Да... я вас понимаю! - продолжал старик взволнованным голосом: - Отец
может забыться среди важных забот, но, увы, сердце матери вечно помнит!
   И, бросив перо, Самюэль склонил голову  на  руки,  опираясь  локтями  о
стол.
   Вифзафея, как бы упиваясь горестными воспоминаниями, продолжала:
   - Да... в этот день... сын наш, наш Авель, написал нам последнее письмо
из Германии, уведомляя о помещении капитала согласно вашему указанию... Он
прибавил, что едет в Польшу для другой денежной операции...
   - И в Польше... его ждала смерть мученика! - продолжал дальше  Самюэль.
- Без всякого повода, без доказательств, так как в  обвинении  не  было  и
тени   правды,   ему   приписали   организацию   контрабанды...    Русское
правительство поступило с ним так же, как оно поступает с нашими  братьями
в этой стране жестокой тирании: присудило его к ужасной пытке  кнутом,  не
принимая ничего во внимание...  К  чему  выслушивать  еврея?..  Что  такое
еврей?.. Существо, стоящее еще ниже крепостного крестьянина!.. Не упрекают
ли  ев