он обратился
к одному богатому родственнику, но тот отрекся от него и  ничего  не  дал.
Отец попробовал извлечь пользу из  своих  познаний,  но  не  тут-то  было:
кажется, в это  время  Париж  был  перенаселен  учеными  людьми...  Ну,  и
пришлось искать ремесло, чтобы не  околеть  с  голоду...  Отец  взялся  за
крючок, и, должно быть, им достаточно выуживал, потому что целых два  года
кормил также и меня, когда я вынужден был  приехать  в  Париж  из  деревни
после смерти тетки, у которой жил.
   - Ваш почтенный батюшка, несомненно,  был  великий  философ,  -  сказал
Дюмулен. - Но я все-таки не понимаю, откуда вам могло прийти наследство...
Или он выудил его из какой-нибудь урны?
   - Позвольте закончить... Двенадцати лет я поступил на фабрику господина
Трипо, а через два года мой отец погиб от несчастного случая, оставив  мне
на нашем чердаке только соломенный тюфяк,  стул  и  стол.  Кроме  того,  в
изломанном ящике из-под пузырьков одеколона нашлась куча каких-то бумаг на
английском языке и бронзовая медаль, которая вместе с цепочкой не стоила и
десяти су... Я ничего никогда не слыхал от отца по поводу этих  бумаг.  Не
зная что к чему, я все-таки не сжег и оставил  их...  И  хорошо  сделал...
потому что мне заплатили за них порядочные деньги!
   - Вот Божий дар! -  сказал  Дюмулен.  -  Но  как  же  узнали,  что  они
находятся у вас?
   - Должно быть, как-нибудь  проведали.  Один  из  скупщиков  векселей  -
аферист, по-моему, - явился к Сефизе и  повел  через  нее  переговоры.  Он
просмотрел бумаги и заметил,  что  хотя  дело  довольно  сомнительное,  но
десять тысяч франков  он  заплатит.  Десять  тысяч!..  Целое  состояние!..
Конечно, я тут же согласился!
   - А вы подумали, что, может быть, эти бумаги стоят гораздо больше?
   - Нет... Впрочем, если бы это было так, то отец сам  сумел  бы  пустить
дело в ход... А потом, знаете, когда вам  свалится  с  неба  десять  тысяч
такими звонкими монетками, так вы никогда не  откажетесь  их  подобрать...
Ну, я и подобрал... Только этот  маклер  в  виде  гарантии  заставил  меня
подмахнуть вексель.
   - И вы подписали?
   - Почему бы и нет? Ведь то была пустая формальность... как сказал  этот
человек. И правда: вот уже две недели, как срок векселя кончился,  а  я  о
нем ничего не слыхал... У меня теперь осталась еще тысяча франков, но  она
хранится у того же маклера... ведь он мой кассир... С тех пор я и гуляю  с
утра до вечера и весел, как  ребенок,  оттого,  что  отделался  от  своего
мерзкого хозяина, господина Трипо.
   Жак сразу помрачнел, как только назвал это имя,  Сефиза  посмотрела  на
Жака с беспокойством, так как знала, до чего он ненавидел барона.
   - Трипо! - продолжал Голыш.  -  Этот  человек  способен  хороших  людей
превратить в извергов, а тех - в нечто еще более  худшее.  Говорят,  каков
поп, таков и приход! Ах, гадина! Как только вспомню об этом негодяе!.. - и
Голыш с яростью ударил по столу кулаком.
   - Полно,  Жак...  перестань,  -  сказала  Королева  Вакханок.  -  Роза,
посмеши-ка его!
   -  Не  до  смеха  мне  теперь,  -  отвечал  отрывисто  и  сердито  Жак,
разгоряченный винными парами. - Я не могу и подумать об этом человеке... я
прихожу при этом в ярость... Надо было слышать, как он кричал:  "мерзавцы,
канальи эти рабочие... они говорят, что у них _хлеба нет в животе, ну  так
их начинят штыками хорошенько!.._ (*4) Небось, тогда успокоятся!" А на его
фабрике... дети... крошки Должны были надрываться не меньше взрослых...  а
сколько их гибло! Умирали как мухи... Но это его не  трогало  нисколько...
Взамен умерших являлись новые: ведь  эту  лошадь  без  денег  не  заменишь
другой!
   - Вы  явно  недолюбливаете  вашего  бывшего  хозяина!  -  с  удивлением
наблюдая за мрачным и озабоченным лицом Жака, заметил Дюмулен,  начинавший
сожалеть, что беседа приняла такой серьезный оборот. Он  шепнул  несколько
слов на ухо Королеве Вакханок, ответившей ему понимающим знаком.
   - Недолюбливаю?! Я его ненавижу, и знаете за что? - продолжал Голыш.  -
За то, что по его вине я сделался гулякой. Я не хвастаюсь, а говорю чистую
правду... Когда я поступил к нему учеником,  я  был  так  трудолюбив,  так
горяч, так неистов в работе, что даже рубашку снимал,  чтобы  она  мне  не
мешала. Вот почему меня и Голышом прозвали...  Ну  и  что  же?  Как  я  ни
убивался, как ни надрывался на работе, я словечка доброго  не  услыхал.  Я
приходил в мастерскую первым, уходил последним, и хоть бы кто это заметил!
Однажды меня ранило станком... снесли в  больницу,  вышел  я  оттуда...  и
сейчас же, даже не окрепнув, снова принялся за работу. Я  не  отказывался.
Другие рабочие, хорошо знавшие нашего хозяина, несколько раз Мне говорили:
"И не дурак ли мальчишка, что надрывается на  работе?  чего  он  добьется?
Ничего. Делай, брат, что положено, ничего больше... Так-то умней будет!" Я
ничего не слушал и продолжал упорствовать. Был у нас на  фабрике  рабочий,
звали его папашей Арсеном; он уж очень давно работал у Трипо и слыл  самым
лучшим работником; но годы берут свое: старик ослабел - и что же?  недолго
думая, его выставили за дверь. Дома его ждала больная жена, а в  его  годы
найти новую работу трудненько. Когда ему объявили в конторе об увольнении,
добряк и поверить не хотел, потом пришел в совершенное отчаяние и  залился
слезами. В это время проходил Трипо. Папаша Арсен  к  нему...  протягивает
руки и молит хоть за половинное жалование оставить на  фабрике.  А  хозяин
пожал плечами да  и  говорит:  "Ты,  кажется,  думаешь