ла головку. Она тотчас
же нашла взглядом  сестру,  которой  нежно  улыбнулась,  а  затем  девушки
обменялись  жестом  удивления  при  виде  Дагобера,   который   неподвижно
остановился, сложив руки на длинной палке, и, по-видимому, был  во  власти
мучительного и глубокого волнения.
   Сироты находились в эту минуту у основания  небольшого  холма,  вершина
которого скрывалась за густыми листьями громадного  дуба,  посаженного  на
середине этого возвышения.
   Роза, видя, что Дагобер все так же неподвижен и задумчив, наклонилась в
седле и, положив белую ручку на плечо солдата,  стоявшего  спиной  к  ней,
тихо спросила:
   - Что с тобой, Дагобер?
   Ветеран обернулся, и сестры, к полнейшему  изумлению,  увидели  крупные
слезы, которые  оставляли  влажный  след  на  загорелых  щеках  солдата  и
терялись в его густых усах.
   - Ты плачешь?.. ты? - с глубоким волнением воскликнули Роза и Бланш.  -
Скажи нам, умоляем тебя... скажи, что с тобой?
   После минутной нерешительности солдат провел мозолистой рукой по глазам
и сказал растроганным голосом, указывая  рукою  на  столетний  дуб,  около
которого они находились:
   - Я вас огорчу, бедные малютки, но... то, что я должен вам  рассказать,
это вещь священная... я не могу об этом умолчать!.. Сюда,  к  этому  дубу,
перенес я, восемнадцать лет  тому  назад...  накануне  великой  битвы  под
Лейпцигом, вашего отца... У него были  две  сабельные  раны  на  голове  и
простреленное плечо... его и меня ткнули также раза  два  пикой...  Здесь,
под этим дубом, нас и захватили обоих в плен... да кто  и  захватил-то!  -
предатель... француз... маркиз,  эмигрировавший  в  Россию  и  поступивший
полковником в русское войско... Он же после... ну, это вы узнаете потом...
- И, помолчав, ветеран продолжал, указывая концом палки на деревню Мокерн:
- Да... да, я  узнаю  эти  высоты...  На  них-то  ваш  храбрый  отец,  наш
командир, с нашим полком и польской гвардией, опрокинул  русских  кирасир,
захватив батарею. Ах, дети! - наивно прибавил он, - я бы желал,  чтобы  вы
видели вашего храброго отца во главе конно-гренадерской бригады, когда  он
под градом картечи вел ее в атаку!.. Он был тогда необыкновенно прекрасен!
   Пока Дагобер по-своему отдавался сожалениям  и  воспоминаниям,  сироты,
повинуясь невольному порыву, соскользнули с лошади и,  взявшись  за  руки,
пошли к дубу - преклонить колени. Крепко  прижавшись  друг  к  другу,  они
залились неудержимыми слезами, между тем как солдат поник  лысой  головой,
скрестив руки на длинной палке.
   - Ну, полноте... не надо убиваться... - тихо сказал он немного  погодя,
заметив слезы на румяных щечках Розы и Бланш, все еще  коленопреклоненных,
- мы, может быть, найдем генерала Симона в Париже... я  расскажу  вам  обо
всем сегодня на ночлеге... Я нарочно откладывал это  до  нынешнего  дня...
Сегодня, по-моему, выходит нечто вроде годовщины, и я многое расскажу  вам
о вашем отце... давно мне хотелось...
   - Мы плачем, потому что не можем не вспомнить и о маме, - сказала Роза.
   - О маме, которую увидим только на небесах, - прибавила Бланш.
   Солдат поднял сирот и, взявши их за руки, посмотрел на них  с  чувством
невыразимой  преданности,  казавшейся  еще  более  трогательной  благодаря
контрасту с его суровыми чертами.
   - А все-таки так горевать не следует!  Правда,  дети,  ваша  мать  была
лучшей из  женщин...  Когда  она  жила  в  Польше,  ее  звали  _жемчужиной
Варшавы_, но можно было бы безошибочно прозвать ее  "жемчужиной,  подобной
которой нет во всем свете"!  Уж  именно  во  всем  свете  не  найти  такой
другой... нет!..
   При этом голос изменил Дагоберу, он замолчал и начал,  по  обыкновению,
поглаживать усы.
   - Послушайте-ка, девочки, - добавил он, подавив волнение, -  ведь  ваша
мать давала вам всегда самые лучшие советы?
   - Конечно, Дагобер.
   - Ну, а что вам она говорила перед смертью? Она велела о  ней  помнить,
но не предаваться горю!
   - Это правда. Она говорила нам, что Бог, всегда такой добрый  к  бедным
матерям, оставившим на земле сирот,  позволит  ей  слышать  нас  с  высоты
небес, - сказала Бланш.
   - И она обещала всегда следить за нами! - прибавила Роза.
   При этом обе  сестры  с  глубокой  и  наивной  верой,  свойственной  их
возрасту, невольно в трогательном прелестном порыве  взялись  за  руки  и,
устремив к небу глаза, воскликнули:
   - Ведь это правда, мама?.. ты нас видишь?.. ты слышишь нас?
   - Ну, а раз ваша  мама  вас  видит  и  слышит,  -  сказал  растроганный
Дагобер, - то не огорчайте же ее своею грустью...  Помните,  что  она  вам
запретила горевать!
   - Ты совершенно прав, Дагобер, мы не будем больше плакать!
   И они послушна вытерли глаза.
   Дагобер, с точки зрения святош, был настоящие язычником. В  Испании  он
со страстным наслаждением наносил сабельные удары  монахам  всех  орденов,
которые с распятием в одной руке и с кинжалом в другой защищали не свободу
(давно умерщвленную инквизицией), а свои чудовищные привилегии. Между  тем
все-таки недаром Дагобер сорок лет с лишком был  свидетелем  поразительных
по своему величию событий, недаром столько раз видел смерть лицом к лицу.
   Благодаря эт