о улицам лагеря, они увидели  людей  в
белых плащах; среди них был Нар Гавас, вождь нумидийцев. Мато вздрогнул.
   - Дай меч, - воскликнул он, - я его убью!
   - Подожди, - сказал Спендий, останавливая его.
   Нар Гавас уже подходил. Он прикоснулся  губами  к  большим  пальцам  на
обеих руках в знак приязни, объясняя свой гнев опьянением на  пиру.  Потом
долго обвинял Карфаген, но не объяснил, зачем пришел к варварам.
   Кого он хочет предать: их или Республику? - спрашивал себя Спендий;  но
так как он надеялся извлечь  пользу  для  себя  из  всяких  смут,  то  был
благодарен  Нар  Гавасу  за  будущие  предательства,  в  которых  он   его
подозревал.
   Вождь нумидийцев остался  жить  среди  наемников.  Казалось,  он  хотел
заслужить расположение Мато. Он посылал ему жирных коз,  золотой  песок  и
страусовые перья. Ливиец, удивляясь его любезностям, не знал, отвечать  ли
на них тем же, или дать волю раздражению. Но  Спендий  успокаивал  его,  и
Мато подчинялся рабу. Он все еще был в нерешительности и не мог  стряхнуть
с себя непобедимое оцепенение, как" человек, когда-то выпивший напиток, от
которого он должен умереть.
   Однажды они отправились с утра охотиться на львов, и Нар Гавас  спрятал
под плащом кинжал. Спендий следовал за ним, не  отходя,  и  за  все  время
охоты Нар Гавас ни разу не вынул кинжала.
   В другой раз Нар Гавас завел их очень далеко,  до  самых  границ  своих
владений. Они очутились в узком ущелье. Нар Гавас с улыбкой заявил, что не
знает, как идти дальше. Спендий нашел дорогу.
   Но чаще всего Мато, печальный, как авгур, уходил на заре  и  бродил  по
полям. Он ложился где-нибудь на песок и до вечера не двигался с места.
   Он обращался за советом ко  всем  волхвам  в  войске,  к  тем,  которые
наблюдают за движением змей, и к тем, которые читают по звездам, и к  тем,
которые дуют на золу сожженных трупов. Он глотал пепел, горный укроп и  яд
Тадюк, леденящий сердце; негритянки пели при лунном  свете  заклинания  на
варварском языке и кололи ему в  это  время  лоб  золотыми  стилетами;  он
навешивал на себя ожерелья и амулеты, взывал по очереди к  Ваал-Камону,  к
Молоху, к семи Кабирам, к Танит и к греческой Венере. Он вырезал некое имя
на медной пластинке и зарыл ее в песок на пороге  своей  палатки.  Спендий
слышал, как он стонал и говорил сам с собой.
   Однажды ночью Спендий вошел к нему.
   Мато голый, как труп, лежал плашмя на львиной шкуре, закрыв лицо обеими
руками; висячая лампа освещала  оружие,  развешенное  на  срединном  шесте
палатки.
   - Что тебя томит? - спросил раб. - Что тебе нужно? Ответь мне.
   Он стал трясти его за плечо и несколько раз окликнул:
   - Господин! Господин!..
   Мато поднял на него широко раскрытые печальные глаза.
   - Слушай! - сказал он тихим голосом, приложив палец  к  губам.  -  Гнев
богов обрушился на меня! Меня преследует  дочь  Гамилькара!  Я  боюсь  ее,
Спендий!
   Он прижимался к груди раба, как ребенок, напуганный призраком.
   - Скажи мне что-нибудь! Я болен. Я хочу излечиться!  Я  испробовал  все
средства! Но  ты,  быть  может,  знаешь  более  могущественных  богов  или
неотвратимое заклинание?
   - Для чего? - спросил Спендий.
   Мато стал бить себя кулаками по голове.
   - Чтобы избавиться от нее! - ответил он.
   Потом, обращаясь к самому себе, он продолжал говорить с расстановкой:
   - Я,  наверное,  та  жертва,  которую  она  обещала  принести  богам  в
искупление чего-то. Она привязала меня к себе цепью, невидимой  для  глаз.
Когда я хожу, это идет она; когда я останавливаюсь, это  значит,  что  она
отдыхает! Ее глаза жгут  меня,  я  слышу  ее  голос.  Она  окружает  меня,
проникает в меня. Мне кажется, что она сделалась моей душой! И все же  нас
точно  разделяют  невидимые  волны  безбрежного  океана!  Она   далека   и
недоступна.  Сияние  красоты  окружает  ее  светлым  облаком.  Иногда  мне
кажется, что я ее никогда не видел... что она не существует, что  все  это
сон!
   Так причитал Мато во мраке. Варвары  спали.  Спендий,  глядя  на  него,
вспоминал юношей с золотыми сосудами в руках, которые обращались к нему  в
былое время с мольбами, когда он  водил  по  улицам  городов  толпу  своих
куртизанок. Его охватила жалость, и он сказал:
   - Не падай духом, господин мой! Призывай на помощь  свою  волю,  но  не
моли богов: они не снисходят на призывы людей!  Вот  ты  теперь  малодушно
плачешь. Тебе не стыдно страдать из-за женщины?
   - Что, я дитя, по-твоему? - возразил  Мато.  -  Ты  думаешь,  Меня  еще
трогают женские лица и песни женщин? У нас в Дрепане их  посылали  чистить
конюшни. Я обладал женщинами среди  набегов,  под  рушившимися  сводами  и
когда еще дрожали катапульты!.. Но эта женщина, Спендий, эта!..
   Раб прервал его:
   - Не будь она дочь Гамилькара...
   - Нет! - воскликнул Мато. - Она не такая,  как  все  другие  женщины  в
мире! Видел ты, какие у  нее  большие  глаза  и  густые  брови,  -  глаза,
подобные  солнцам  под  арками  триумфальных  ворот?  Вспомни:  когда  она
появилась, свет факелов потускнел. Среди  алмазов  ее  ожерелья  еще  ярче
сверкала грудь. Следом за нею точно неслось благоухание храма, и от  всего
ее существа исходило нечто более сладостное, чем вино, и  более  страшное,
чем