уке;
кинжал упал.
   Раздались крики; страшный свет  вспыхнул  за  палаткой.  Мато  отдернул
холст, и они увидели пламя, окутавшее лагерь ливийцев.
   Горели их камышовые хижины; стебли,  извиваясь,  трескались  в  дыму  и
разлетались, как стрелы; на фоне багрового горизонта  мчались  обезумевшие
черные тени. Раздавались вопли людей, оставшихся в хижинах; слоны, быки  и
лошади метались среди толпы, давя  ее  вместе  с  поклажей  и  провиантом,
который вытаскивали из пламени. Раздавались звуки  труб  и  крики:  "Мато!
Мато!" Прибежавшие люди хотели ворваться в палатку.
   - Выходи! Гамилькар поджег лагерь Автарита!
   Мато выскочил одним прыжком. Саламбо осталась одна.
   Тогда она стала рассматривать заимф и удивилась, что не чувствует  того
блаженства, о котором когда-то грезила. Мечта ее осуществилась, а ей  было
грустно.
   Низ палатки поднялся, и показалось чудовище. Саламбо различила  сначала
только глаза и длинную белую бороду, свисавшую до земли; тело,  путаясь  в
отрепьях рыжей одежды, ползло по земле; при  каждом  движении  вперед  обе
руки вцеплялись в  бороду  и  снова  опускались.  Таким  образом  чудовище
доползло до ее ног, и Саламбо узнала старика Гискона.
   Для  того  чтобы  давнишние  пленники   не   могли   бежать,   наемники
переламывали им ноги железными палками, и они погибали, сбившись в кучу во
рву, среди нечистот. Более выносливые, услышав звон посуды, приподнимались
и кричали; так, высунувшись из рва, Гискон увидел Саламбо. Он угадал в ней
карфагенянку по  маленьким  шарикам  из  сандастра,  которые  ударялись  о
котурны. В предвидении какой-то важной тайны он с помощью товарищей  вылез
из рва. Потом, двигая руками  и  локтями,  он  прополз  двадцать  шагов  и
добрался  до  палатки  Мато;  Оттуда  раздавалось  два  голоса.  Он   стал
прислушиваться и все услышал.
   - Это ты? - сказала она, наконец, охваченная ужасом.
   Приподнимаясь на ладонях, он ответил:
   - Да, я! Все, вероятно, думают, что я умер?
   Она опустила голову. Он продолжал:
   - О, почему Ваалы не сжалились надо мной и не послали мне смерть!
   Приблизившись к ней так, что он касался ее, Гискон продолжал:
   - Они бы избавили меня от необходимости проклинать тебя!
   Саламбо отшатнулась, - до  того  испугало  ее  это  существо,  покрытое
нечистотами, отвратительное, как червь, и грозное, как призрак.
   - Мне скоро исполнится сто лет, - сказал он. - Я видел Агафокла,  видел
Регула, видел, как римские орлы проносились по жатвам карфагенских  полей!
Я видел все ужасы бита, видел море, запруженное обломками наших  кораблей!
Варвары, которыми я командовал,  заковали  мне  руки  и  ноги,  как  рабу,
свершившему убийство. Мои товарищи один за другим умирают рядом  со  мной,
зловоние их трупов не дает мне спать. Я отгоняю  птиц,  которые  прилетают
выклевывать им глаза. И все же не  было  дня,  когда  я  отчаивался  бы  в
торжестве Карфагена! Даже если бы все армии на свете  пошли  против  него,
если бы пламя осады поднималось выше  холмов,  я  бы  продолжал  верить  в
вечность  Карфагена.  Но  теперь   все   кончено,   все   потеряно!   Боги
возненавидели его! Проклятье тебе, ускорившей его падение своим позором!
   Она раскрыла губы.
   - Я был тут, у палатки! - воскликнул он. - Я слышал, как ты  задыхалась
от любви, блудница. Потом он говорил тебе о своих деяниях, и ты  позволяла
целовать себе руки! Но если тобой и овладела постыдная  страсть,  то  надо
было брать пример  с  диких  зверей,  которые  спариваются  втайне,  а  не
выставлять свой позор на глазах у отца!
   - Отца? - спросила она.
   - А ты не знала, что окопы варваров отстоят от  карфагенских  всего  на
шестьдесят локтей и что твой  Мато  из  чрезмерной  гордости  расположился
прямо против Гамилькара? Твой отец тут, у тебя за спиной. Если  бы  я  мог
подняться по тропинке, которая  ведет  на  площадку,  я  крикнул  бы  ему:
"Пойди, посмотри на свою дочь в объятиях варвара! Чтобы  понравиться  ему,
она облеклась в одежды богини. Отдавая свое тело, она отдает на  поругание
славу твоего имени, величие богов, поступается местью  за  родину  и  даже
спасением Карфагена!"
   Движения  его  беззубого  рта  сотрясали  длинную  бороду;  глаза  его,
устремленные на Саламбо, пожирали ее, и он повторял, задыхаясь от пыли:
   - Нечестивая! Будь ты проклята, проклята, проклята!
   Саламбо отодвинула холст и, держа высоко его край в руке, смотрела,  не
отвечая, в сторону лагеря Гамилькара.
   - Это там, да? - спросила она.
   - Какое тебе дело? Отвернись, уходи! Раздави  свое  лицо  о  землю!  То
место священно, и твое присутствие осквернило бы его!
   Она обернула заимф вокруг пояса и быстро собрала свое покрывало, шарф и
плащ.
   - Я бегу туда! - вскрикнула она, и выскользнув из палатки, исчезла.
   Сначала  она  шла  в  темноте,  никого  не  встречая,  потому  что  все
устремились на пожар; крики усиливались и пламя обагряло небо  позади;  ее
остановила длинная насыпь.
   Она повернула назад, пошла  наугад  направо  и  налево,  ища  лестницу,
веревку, камень, что-нибудь, что помогло бы ей взобраться на  насыпь.  Она
боялась Гискона, и ей казалось, что ее преследуют крики и  шаги.  Начинало
светать. Она увидела дорожку вдоль насыпи, ухватила зубами  край  мешавшей
ей одежды и в три прыжка очутилась наверху насыпи.
   У ее ног раздался в  темноте  звонкий  крик,  тот