вливала, и тревога ее возрастала.
   В Карфагене не было никого ученее Шагабарима. В молодости он  учился  в
школе Могбедов в Борзиппе, близ Вавилона, потом побывал  в  Самофракии,  в
Пессинунте, Эфесе, Фессалии и Иудее, посетил храмы набатейцев,  затерянные
в песках, и пешком прошел вдоль берегов Нила, от водопадов до моря. Закрыв
лицо покрывалом и потрясая факелами, он бросал черного петуха в костер  из
сандарака перед  грудью  Сфинкса,  отца  ужасов.  Он  спускался  в  пещеры
Прозерпины, он видел  вертящиеся  пятьсот  колонн  лемносского  лабиринта,
сияющий тарентский  светильник,  на  стержне  которого  укреплено  столько
огней, сколько дней в году; по ночам он иногда принимал у  себя  греков  и
расспрашивал их. Строение мира занимало его не менее, чем  природа  богов;
при помощи астрономических  сооружений,  установленных  в  Александрийском
портике, он наблюдал  равноденствия  и  сопровождал  до  Кирен  бематистов
Эвергета, которые измеряют небо, считая свои шаги. В связи со всем этим  в
мыслях его возникла своеобразная религия,  без  определенных  догматов,  и
именно  вследствие  этого  головокружительная  и  пламенная.  Он  перестал
верить, что земля имеет вид сосновой шишки; он считал ее круглой  и  вечно
падающей в пространство с такой непостижимой  быстротой,  что  ее  падение
незаметно.
   Из того, что солнце расположено над  луной,  он  приходил  к  выводу  о
превосходстве Ваала, считая, что солнце - лишь отражение и  облик  его.  И
все наблюдения над жизнью земли приводили его к признанию верховной власти
истребляющего мужского начала. Затем он втайне обвинял Раббет в  несчастье
своей жизни. Не  ради  нее  ли  верховный  жрец,  шествуя  среди  бряцания
кимвалов, лишил его некогда будущей мужественности? И он следил  печальным
взглядом за теми, которые уходили с жрицами в тень фисташковых деревьев.
   Дни его проходили  в  осмотре  кадильниц,  золотых  сосудов,  щипцов  и
лопаток для алтарного пепла и всех  одеяний,  приготовленных  для  статуй,
вплоть до бронзовой иглы, которой завивали волосы на старой статуе Танит в
третьей храмовой пристройке, вблизи виноградника с гроздьями из  изумруда.
В одни и те же часы он поднимал большие ковры на тех  же  дверях  и  вновь
опускал их; в одной и той же позе он воздевал руки;  на  одних  и  тех  же
плитах пола, распростершись, молился, в то время как вокруг него множество
жрецов ходило босиком по коридорам, окутанным вечным мраком.
   В бесплодной его жизни Саламбо была точно цветком в расщелине-гробницы.
Он все же был суров с нею и не щадил ее, назначая  покаяния  и  говоря  ей
горькие слова. Его жреческий сан устанавливал между ними как бы  равенство
пола, и он сетовал на девушку менее за то, что не мог ею обладать, чем  за
то, что она так прекрасна, в особенности - так чиста.  Он  часто  замечал,
что она уставала следить за ходом его мыслей. Тогда он уходил опечаленный,
чувствуя себя еще более покинутым и одиноким, и жизнь его становилась  еще
более пустой.
   Иногда  у  него  вырывались  странные  слова,  которые  мелькали  перед
Саламбо, как молнии, озаряющие пропасти. Это  бывало  ночью,  на  террасе,
когда, оставшись вдвоем, они созерцали звезды. Карфаген расстилался внизу,
у их ног, а залив и море смутно сливались с окружающим мраком.
   Он излагал ей свое учение о душах, спускающихся на землю тем же  путем,
каким проходит солнце среди знаков зодиака. Простирая руку, он указывал ей
в созвездии Овна врата рождения человеческого, а в  созвездии  Козерога  -
врата возвращения к богам. Саламбо напрягала взор, чтобы увидеть  их,  так
как  принимала  его  отвлеченные  представления  за  действительность;  ей
казались истинными в своей сущности все символы и  даже  форма  его  речи,
причем и для самого жреца различие между символом и  действительностью  не
было вполне ясным.
   - Души мертвых, - говорил он, - растворяются в луне, как трупы в земле.
Их слезы образуют влагу луны. Там  обиталище,  полное  мрака,  обломков  и
бурь.
   Она спросила, что ждет ее там.
   - Сначала ты будешь томиться, легкая, как пар,  который  колышется  над
водами, а после испытаний и более длительных страданий ты уйдешь  к  очагу
Солнца, к самому источнику разума!
   Однако он не говорил о Раббет. Саламбо думала, что он умалчивает о  ней
- из стыда за побежденную богиню; называя ее  общим  именем,  обозначающим
луну, она славила нежное, покровительствующее плодородию светило. Наконец,
он воскликнул:
   - Нет, нет! Свое плодородие земля получает от дневного  светила!  Разве
ты не видишь, что она бродит вокруг него, как влюбленная женщина,  которая
гонится по полю за тем, кого любит?
   И он нескончаемо превозносил благость солнечного света.
   Он не только не убивал в ней  мистические  порывы,  а,  напротив  того,
вызывал  их  с  каким-то  наслаждением,  мучил  ее   откровениями   своего
безжалостного учения.  Саламбо,  несмотря  на  страдания  любви,  страстно
внимала этим откровениям.
   Но чем больше Шагабарим сомневался в Танит, тем более он жаждал  верить
в нее. В  глубине  души  его  томили  угрызения  совести.  Он  нуждался  в
доказательствах, в проявлении воли богов и, в надежде обрести их, придумал
нечто, что должно было одновременно спасти и его родину, и его веру.
   Он  стал  сокрушаться  при  Саламбо  о  совершенном  святотатстве  и  о
несчастиях, которые оно вызывает даже в небесах. Потом он вдруг сообщил ей
о том, в какой опасности находится суффет, осажденный  тремя  армиями  под
предводительс