т сделал вид, что хочет  начать  переговоры;  однажды
утром варвары нашли в своих  рядах  баранью  шкуру,  покрытую  письменами.
Гамилькар оправдывался в своей победе; он говорил,  что  его  принудили  к
войне старейшины. Чтобы показать, что он держит  слово,  он  предложил  им
разграбить Утику или Гиппо-Зарит по их выбору. Заканчивая  свое  послание,
Гамилькар заявил, что он совершенно их не боится, потому что предатели  на
его стороне и благодаря этому он легко одолеет остальных.
   Варвары были смущены; предложение немедленной добычи прельщало их;  они
поверили  в  чье-то  предательство,  не  подозревая,   что   суффет   лишь
бахвалится, готовя им западню, и перестали  доверять  друг  другу.  Каждый
стал следить за словами и действиями другого, и от  страха  они  не  могли
ночью спать. Иные покидали своих соратников  и  уходили  каждый  в  другое
войско по своему выбору. Галлы с Автаритом присоединились к  цизальпинским
воинам, чей язык они понимали.
   Четыре начальника собирались каждый вечер в палатке  Мато  и,  сидя  на
корточках вокруг положенного на землю щита, внимательно продвигали  вперед
и  отодвигали  маленькие  деревянные  фигурки,  придуманные   Пирром   для
воспроизведения  маневров.  Спендий  наглядно  разъяснил,  каковы  силы  и
возможности Гамилькара, и молил, клянясь всеми богами, не упускать случая.
Мато раздраженно шагал, размахивая руками. Война  с  Карфагеном  была  для
него личным делом; он возмущался, что другие вмешиваются в нее и не  хотят
его слушаться. Автарит, угадывая по выражению его лица,  что  он  говорит,
рукоплескал ему. Нар Гавас откидывал голову в знак презрения; все принятые
меры он  считал  пагубными;  он  уже  не  улыбался,  как  прежде.  У  него
вырывались вздохи, точно он старался подавить скорбь об утраченной мечте и
отчаяние, вызванное неудачным предприятием.
   В то время как варвары обсуждали сделанные предложения и ни на  что  не
решались, суффет усиливал укрепления. Он  приказал  вырыть  за  частоколом
второй ров, возвести вторую стену, выстроить на  углах  деревянные  башни;
рабы его доходили до самых аванпостов, чтобы расставлять там  западни.  Но
слоны, которым уменьшали корм, старались вырваться из пут.  Чтобы  тратить
меньше  сена,  он  велел  клинабариям  убить  наименее  сильных  жеребцов;
некоторые отказались выполнить приказ; он снес им головы.  Лошадей  съели.
Воспоминание об этом свежем мясе печалило всех несколько дней.
   Из глубины амфитеатра, в котором карфагеняне замкнулись, они видели  на
высотах вокруг себя четыре лагеря варваров, охваченные сильным  волнением.
Женщины ходили взад и вперед, неся на головах бурдюки; козы, блея, прыгали
вокруг связок копий; сменялись  часовые;  воины  садились  за  еду  вокруг
треножников. Племена доставляли им достаточно продовольствия,  и  наемники
даже не подозревали, до чего их бездействие пугало войско Гамилькара.
   Со второго же дня  карфагеняне  заметили  в  лагере  кочевников  группу
человек в триста, в стороне от других. Это были богатые,  содержавшиеся  в
плену с начала войны. Ливийцы расставляли их на краю рва  и  метали  копья
из-за их спин, пользуясь их телами  как  заграждением.  Несчастных  нельзя
было узнать: лица их  были  скрыты  под  грязью  и  паразитами.  Вырванные
местами волосы обнажали гноившиеся нарывы на голове, и все они были  такие
худые и страшные  на  вид,  что  походили  на  мумии  в  дырявых  саванах.
Некоторые рыдали с бессмысленным выражением лица. Другие кричали  друзьям,
чтобы они убивали варваров. Один из них, неподвижный, с опущенной головой,
не проронил ни слова. Его большая белая борода падала до рук, закованных в
цепи. Карфагеняне, точно вдруг ощутив в глубине  сердца  гибель,  грозящую
Республике, узнали Гискона. Хотя опасно было приближаться к месту, где  он
стоял, все же они проталкивались вперед, чтобы увидеть его. На него надели
в насмешку тиару из кожи гиппопотама со вставленными в нее камешками.  Это
придумал Автарит, вызвав, однако, неудовольствие Мато.
   Гамилькар, выведенный из себя, велел открыть частокол, решив во что  бы
то ни стало вырваться наружу. Карфагеняне  бешено  домчались  до  половины
горы, пробежав около трехсот  шагов.  Навстречу  им  ринулся  такой  поток
варваров, что их откинуло назад в свои же ряды.  Один  из  легионеров,  не
успев вбежать за ограду, споткнулся о камень.
   К нему подбежал Зарксас и, повалив наземь, вонзил ему в  горло  кинжал,
вынул его и, прильнув к ране, с радостным воем, вздрагивая  от  головы  до
пят, стал сосать кровь. Затем  он  спокойно  сел  на  труп,  поднял  лицо,
откинув шею, чтобы лучше вдыхать воздух, как это делает  серна,  напившись
воды  из  потока,  и   пронзительным   голосом   запел   песню   балеаров;
неопределенная мелодия была полна долгих модуляций, и  они  прерывались  и
чередовались, как эхо в горах. Он призывал своих убитых братьев, приглашая
их на пир; потом опустил руки между колен, понурил голову и заплакал.  Это
ужасное зрелище привело варваров в трепет, особенно греков.
   Карфагеняне не  пытались  больше  делать  вылазки.  Но  они  не  думали
сдаваться, зная, что, сдавшись, погибнут в муках.
   Между тем жизненные припасы, несмотря на  меры,  принятые  Гамилькаром,
убывали со страшной быстротой. Оставалось  на  каждого  не  более  чем  по
десяти коммеров хлеба, по три гина пшена, и по двенадцати  бетцов  сушеных
плодов. Не было ни мяса, ни оливкового масла,  ни  солений,  ни  овса  для
лошадей.  Опуская  исхудавшие  шеи,  лошади  искали  в   пыли   втоптанные
соломинки. Часовые, стоя