победив
Мазизабала, укрепил на носу своего корабля его отрубленную голову.
   При каждом всплеске волн голова исчезала под пеной, солнце опалило  ее,
и она сделалась тверже золота; глаза ее не переставали  плакать,  и  слезы
непрерывно капали в воду.
   Саламбо  пела  на  старом  ханаанском  наречии,  которого  варвары   не
понимали. Они недоумевали, о чем она  им  рассказывает,  сопровождая  свои
речи  грозными  жестами.  Взгромоздившись  вокруг   нее   на   столы,   на
пиршественные ложа, на ветви сикоморов, раскрыв рты  и  вытягивая  головы,
они старались схватить на лету все эти странные рассказы, мелькавшие перед
их воображением сквозь мрак теогонии, как призраки в облаках.
   Только  безбородые  жрецы  понимали  Саламбо.  Их   морщинистые   руки,
свесившись над лирами, дрожали и  время  от  времени  извлекали  из  струн
мрачные аккорды. Они были слабее старых женщин и дрожали  от  мистического
возбуждения, а также от страха, который вызывали в них солдаты. Варвары не
обращали на них внимания; они слушали поющую деву.
   Никто не смотрел на нее так пристально, как молодой нумидийский  вождь,
сидевший за столом военачальников между воинами своего племени.  Пояс  его
был так утыкан стрелами, что образовал как бы горб под его широким плащом,
прикрепленным к  вискам  кожаным  ремнем,  Расходившийся  на  плечах  плащ
окружал тенью его лицо, и виден был только огонь  его  глаз.  Он  случайно
попал на пир, - отец поселил его в доме Барки, по обычаю царей; посылавших
своих сыновей в знатные семьи, чтобы таким образом подготовлять союзы. Нар
Гавас жил во дворце уже шесть месяцев, но он еще ни разу не видал Саламбо;
сидя на корточках, опустив бороду на древки своих дротиков, он разглядывал
ее, и его ноздри раздувались, как у леопарда, притаившегося в камышах.
   По  другую  сторону  столов  расположился  ливиец  огромного  роста   с
короткими черными курчавыми волосами. Он  снял  доспехи,  и  на  нем  была
только военная куртка; медные нашивки ее раздирали пурпур  ложа.  Ожерелье
из серебряных полумесяцев запуталось в волосах на  его  груди.  Лицо  было
забрызгано кровью. Он сидел, опершись на левый локоть, и  улыбался  широко
раскрытым ртом.
   Саламбо  прекратила  священные  напевы.  Она  стала  говорить  на  всех
варварских наречиях и с женской чуткостью старалась смягчить гнев  солдат.
С греками она говорила  по-гречески,  а  потом  обратилась  к  лигурам,  к
кампанийцам, к неграм, и каждый из них, слушая ее,  находил  в  ее  голосе
сладость своей родины.  Увлеченная  воспоминаниями  о  прошлом  Карфагена,
Саламбо  запела  о  былых  войнах  с  Римом.  Варвары   рукоплескали.   Ее
воспламеняло сверкание обнаженных мечей; она вскрикивала, простирая  руки.
Лира ее упала, и она умолкла; затем,  сжимая  обеими  руками  сердце,  она
несколько мгновений стояла, опустив веки и наслаждаясь волнением солдат.
   Ливиец Мато наклонился к ней.  Она  невольно  приблизилась  к  нему  и,
тронутая его восхищением, налила ему, чтобы примириться с войском, длинную
струю вина в золотую чашу.
   - Пей! - сказала она.
   Он взял чашу и поднес ее к губам, но в это время один из  галлов,  тот,
которого ранил Гискон, хлопнул его по плечу  с  веселой  шуткой  на  своем
родном наречии.  Находившийся  поблизости  Спендий  взялся  перевести  его
слова.
   - Говори! - сказал Мато.
   - Да хранят тебя боги, ты будешь богат. Когда свадьба?
   - Чья свадьба?
   - Твоя! У нас, - сказал галл, - когда женщина  наливает  вино  солдату,
она тем самым предлагает ему разделить ее ложе.
   Он не успел кончить, как  Нар  Гавас,  вскочив,  выхватил  из-за  пояса
дротик и, упираясь правой ногой в край стола, метнул его в Мато.
   Дротик просвистел  между  чаш  и,  пронзив  руку  ливийца,  так  сильно
пригвоздил ее к скатерти, что рукоятка его задрожала в воздухе.
   Мато быстро высвободил руку; но на нем не было  оружия.  Подняв  обеими
руками стол со всем, что на нем стояло, он кинул его в Нар Гаваса, в самую
середину толпы, бросившейся их разнимать. Солдаты и  нумидийцы  так  тесно
сгрудились, что не  было  возможности  обнажить  мечи.  Мато  продвигался,
нанося удары головой. Когда он поднял голову. Нар  Гавас  исчез.  Он  стал
искать его глазами. Саламбо тоже не было.
   Тогда он взглянул на дворец и увидел,  как  закрылась  наверху  красная
дверь с черным крестом. Он ринулся туда.
   На виду у всех он побежал вверх по ступеням, украшенным галерами, потом
мелькнул вдоль трех лестниц и, достигнув красной двери,  толкнул  ее  всем
телом. Задыхаясь, он прислонился к стене, чтобы не упасть.
   Кто-то за ним следовал, и сквозь мрак  -  огни  пиршества  были  скрыты
выступом дворца - он узнал Спендия.
   - Уходи! - сказал ливиец.
   Раб, ничего не ответив, разорвал зубами свою тунику, потом, опустившись
на колени около Мато, нежно взял его руку и стал ощупывать ее  в  темноте,
отыскивая рану.
   При свете лунного луча, струившегося между облаками, Спендий увидел  на
середине руки зияющую  рану.  Он  обмотал  ее  куском  ткани;  но  Мато  с
раздражением повторял:
   - Оставь меня, оставь!
   - Нет, - возразил раб. - Ты освободил меня  из  темницы.  Я  принадлежу
тебе. Ты мой повелитель! Приказывай!
   Мато,  скользя  вдоль  стен,  обошел  террасу.  На   каждом   шагу   он
прислушивался  и  сквозь  отверстия  между  золочеными  прутьями   решеток
проникал взгл