ахромой. Затем, так как  вожатых
называли индусами (очевидно, потому, что  первые  из  них  были  родом  из
Индии), он приказал одеть их всех на индусский образец, то  есть  в  белые
тюрбаны  и  короткие  панталоны  из  виссона  с   поперечными   складками,
придававшими им вид двух половинок раковины, прикрепленных к бедрам.
   Войско Автарита все еще стояло перед Тунисом. Оно пряталось за  стеной,
возведенной  из  ила,  добытого  в  озере,  и  защищенной  сверху  колючим
кустарником. Там и сям негры расставили на больших шестах  пугала  в  виде
человеческих масок, сделанных из птичьих  перьев,  из  голов  шакалов  или
змей; они раскрывали свои пасти навстречу  врагу,  чтобы  привести  его  в
ужас. Считая себя благодаря таким мерам совершенно  непобедимыми,  варвары
плясали, боролись, жонглировали, в полной уверенности, что Карфаген должен
неминуемо погибнуть. Всякий другой на месте Ганнона легко раздавил бы  эту
толпу, обремененную животными и женщинами. Кроме  того,  они  не  понимали
военных приказов, и Автарит, упав духом, ничего от них не требовал.
   Когда он проходил, они расступались, широко раскрыв свои большие  синие
глаза. Подойдя  к  берегу  озера,  он  снимал  куртку  из  тюленьей  кожи,
развязывал шнур, которым были стянуты его длинные рыжие волосы, и мочил их
в воде. Он жалел, что не бежал из храма Эрикса со  своими  двумя  тысячами
галлов к римлянам.
   Часто среди дня лучи солнца вдруг угасали. Тогда залив и море  казались
недвижимыми, точно расплавленный свинец. Облако  темной  пыли  поднималось
столбом и пробегало, крутясь вихрем; пальмы сгибались,  небо  исчезало,  и
слышно было, как отскакивали камни, падая на  спины  животных.  Прижимаясь
губами к отверстиям своей палатки, галл хрипел от изнеможения и печали. Он
вспоминал запах пастбищ в осеннее  утро,  хлопья  снега,  мычание  зубров,
заблудившихся в тумане; закрыв  глаза,  он  точно  видел  перед  собою  на
трясинах, в глубине лесов, дрожащие огни хижин, крытых соломой.
   Другие тоже тосковали по родине, хотя  и  не  такой;  далекой.  Пленные
карфагеняне видели за заливом, на  склонах  Бирсы,  полотняные  навесы  во
дворах своих домов. Но вокруг пленных беспрерывно ходила стража.  Их  всех
привязали к одной общей цепи. У каждого на шее был железный обруч, и толпа
непрестанно собиралась глядеть на них. Женщины указывали  маленьким  детям
на некогда богатую одежду пленных, висевшую лохмотьями на исхудавшем теле.
   Каждый раз  при  взгляде  на  Гискона  Автарит  приходил  в  бешенство,
вспоминая нанесенное ему оскорбление, Он убил бы его, если бы  не  клятва,
которую он дал Нар Гавасу. И  вон  он  удалялся  к  себе  в  палатку,  пил
настойку из ячменя и тмина, пока не лишался чувств от хмеля. Он просыпался
в палящий зной, терзаемый страшной жаждой.
   Мато тем временем осаждал Гиппо-Зарит.
   Но город был защищен озером, соединявшимся с морем, и имел три  ограды;
а на высотах, окружавших его, тянулась стена, укрепленная башнями. Никогда
еще Мато не начальствовал в подобных предприятиях. Кроме того, его  мучила
мысль о Саламбо, и в его мечтах обладание ее красотой становилось радостью
мести, тешившей его гордость. Он чувствовал  острое,  бешеное,  постоянное
желание  снова  ее  увидеть.  Он  даже   собирался   предложить   себя   в
парламентеры, так как надеялся, попав в Карфаген,  добраться  до  нее.  Он
часто давал приказания трубить атаку и, никогда не дожидаясь, бросался  на
мол, который пытались построить на  море.  Он  выворачивал  руками  камни,
колотил, опрокидывал все  вокруг,  кидался  всюду,  обнажив  меч.  Варвары
бросались за ним в беспорядке; лестницы с треском ломались, и толпы  людей
падали в воду, которая ударялась о стены красными брызгами; шум утихал,  и
нападавшие отходили, чтобы затем начать все снова.
   Мато садился у входа в палатку;  он  утирал  рукой  лицо,  забрызганное
кровью, и, обернувшись в сторону Карфагена, вглядывался в горизонт.
   Перед ним среди оливковых деревьев, пальм, мирт и платанов расстилались
два больших пруда; они шли к третьему озеру, скрытому от взора.  За  горой
виднелись другие горы, и посредине огромного озера высился  черный  остров
пирамидальной формы. Слева,  в  конце  залива,  песчаные  наносы  казались
остановившимися большими светлыми волнами; а  море,  гладкое,  точно  пол,
мощенный плитками ляпис-лазури, мягко  поднималось  к  краю  неба.  Зелень
полей исчезала под  длинными  желтыми  пятнами;  рожковые  плоды  сверкали
наподобие кораллов; виноградные лозы спускались с вершин смоковниц; слышно
было журчание воды, прыгали хохлатые жаворонки, и  последние  лучи  солнца
золотили щиты черепах, выползавших из камышей, чтобы подышать прохладой.
   Мато тяжко вздыхал. Он ложился на живот, впивался  ногтями  в  землю  и
плакал, чувствуя себя несчастным, жалким и брошенным. Никогда она не будет
ему принадлежать; он даже не может завладеть городом.
   Ночью, оставшись один в палатке, он рассматривал заимф.  Что  ему  дала
эта святыня?  В  голове  варвара  зародились  сомнения.  Потом  ему  стало
казаться, что одеяние богини прикосновенно к Саламбо и что  от  него  веет
частицей ее души, более нежной, чем дыхание. Он касался  заимфа,  впитывал
его запах, погружал лицо в складки и целовал их, рыдая. Он  накидывал  его
на плечи, чтобы вообразить себе ее близость.
   Иногда он вдруг  убегал  из  своей  палатки,  переступал  через  спящих
солдат, закутанных в плащи, вскакивал на лошадь и два часа  спустя  был  в
Утике, в палатке Спендия.
   Сперва он говорил об осаде, но приезжал он с  тем,  чтобы  излить  свою
скорбь о Саламбо. Спендий старался образумить его:
   - Не поддавайся таким унизительным страданиям! В прежнее время  ты  был
подвластен другим, а теперь командуешь  войском.  Если  даже  Карфаген  не
будет побежден, все же нам отдадут провинции: мы будем царями!
   Не может быть, чтобы обла