исключительное  внимание;  но  царь  нумидийский  так
сильно желал стать его зятем, что боялся верить в его искренность.
   Бездействие  Гамилькара  прикрывало  ловкую  тактику.   Он   всяческими
хитростями склонял на  свою  сторону  начальников  деревень,  и  наемников
отовсюду гнали и травили, как диких зверей. Лишь  только  они  вступали  в
лес, вокруг них загорались деревья; когда они пили воду  из  какого-нибудь
источника, она оказывалась отравленной;  пещеры,  куда  они  прятались  на
ночь, замуровывались. Жители деревень, которые прежде защищали варваров  и
были их соумышленниками, стали их преследовать, и наемники видели  на  них
карфагенское оружие.
   У многих варваров лица были изъедены красными лишаями; они думали,  что
заразились,  прикасаясь  к  Ганнону.  Другие  полагали,  что  сыпь  эта  -
наказание за  то,  что  они  съели  рыб  Саламбо.  Но  они  не  только  не
раскаивались, а, напротив, мечтали  о  еще  более  мерзких  святотатствах,
чтобы как можно больше унизить карфагенских богов. Им хотелось  совершенно
их уничтожить.
   Так они скитались еще три  месяца  вдоль  восточного  побережья,  потом
зашли за гору Селум и дошли до песков пустыни.  Они  искали  убежища,  все
равно какого. Только Утика и Гиппо-Зарит не предавали их;  но  эти  города
обложил Гамилькар. Потом они наугад  поднялись  к  северу,  даже  не  зная
дорог. У них мутилось в голове от всего, что они терпели.
   Их охватывало все возрастающее раздражение; и  вдруг  они  очутились  в
ущелье Коб, опять перед Карфагеном!
   Начались частые стычки. Счастье разделилось поровну между войсками;  но
обе стороны были так  измучены,  что  предпочли  бы  мелким  столкновениям
решительный бой, с тем, чтобы он был последним.
   Мато хотел отправиться сам с таким предложением к суффету. Один из  его
ливийцев обрек себя в жертву вместо него и пошел. Все были  убеждены,  что
он не вернется.
   Но он вернулся в тот же вечер.
   Гамилькар принял их вызов. Решено было сойтись на  следующий  день  при
восходе солнца на равнине Радеса.
   Наемники спросили, не сказал ли он еще что-нибудь, и ливиец прибавил:
   - Когда я продолжал стоять  перед  ним,  он  спросил,  чего  я  жду.  Я
ответил: "Я жду, чтобы меня убили". Тогда он возразил: "Нет, уходи. Я убью
тебя завтра вместе с другими".
   Это великодушие  изумило  варваров  и  преисполнило  некоторых  из  них
ужасом. Мато жалел, что его посланца не убили.


   У него осталось еще три тысячи африканцев, тысяча двести греков, тысяча
пятьсот кампанийцев, двести иберов, четыреста этрусков, пятьсот  самнитов,
сорок галлов и отряд нафуров, кочующих разбойников, встреченных  в  стране
фиников: всего было семь тысяч двести девятнадцать  солдат,  но  ни  одной
полной синтагмы. Они заткнули  дыры  своих  панцирей  костями  животных  и
заменили бронзовые котурны рваными сандалиями.  Медные  и  железные  бляхи
отягощали их одежды; кольчуги висели лохмотьями на теле, и рубцы выступали
на руках и лицах, как пурпуровые нити в волосах.
   Им помнился гнев погибших товарищей; он усиливал их отвагу; они  смутно
чувствовали себя служителями бога, обитающего в сердце угнетенных,  и  как
бы  священнослужителями  вселенской  мести.  К  тому  же  их  доводила  до
бешенства чудовищная несправедливость, от  которой  они  пострадали,  и  в
особенности их раздражал вид  Карфагена  на  горизонте.  Они  дали  клятву
сражаться друг за друга до смерти.
   Они зарезали вьючных животных и плотно наелись, чтобы подкрепить  силы.
Затем легли спать. Некоторые молились, обращаясь к разным созвездиям.
   Карфагеняне  прибыли  на  равнину  первыми.  Они  натерли  края   щитов
растительным маслом, чтобы  стрелы  легче  скользили  по  ним;  пехотинцы,
носившие длинные волосы, из осторожности срезали их на лбу; в  пятом  часу
утра Гамилькар велел опрокинуть все миски, зная, как неосторожно  вступать
в бой с  полным  желудком.  Его  войско  состояло  из  четырнадцати  тысяч
человек, их было приблизительно вдвое больше, чем  у  варваров.  Гамилькар
никогда не испытывал подобного  беспокойства:  его  поражение  привело  бы
Республику к гибели, и он сам погиб бы на кресте. Если  бы,  напротив,  он
одержал победу, то переправился бы через Пиренеи, обе  Галлии  и  Альпы  в
Италию, и могущество рода Барки  укрепилось  бы  навеки.  Двадцать  раз  в
течение ночи он вставал,  чтобы  самому  за  всем  присмотреть  вплоть  до
последних мелочей. Карфагеняне же были измучены долгим ужасом,  в  котором
они жили. Нар Гавас сомневался в преданности своих нумидийцев. К  тому  же
варвары могли победить их. Им овладела странная слабость, и он  непрерывно
пил воду из больших чаш.
   Однажды неизвестный ему человек вошел в его палатку и  положил  на  пол
венец из каменной соли,  украшенный  священными  рисунками,  сделанными  с
помощью серы и перламутровых ромбов. Жениху иногда посылали брачный венец;
это было знаком любви, своего рода призывом.
   Дочь Гамилькара, однако, не чувствовала никакой нежности к Нар Гавасу.
   Ее нестерпимо терзало воспоминание о  Мато;  ей  казалось,  что  смерть
этого человека освободила бы ее от мысли  о  нем,  подобно  тому  как  для
исцеления раны, нанесенной укусом змеи, нужно раздавить ее на  ране.  Царь
нумидийцев был покорен ей; он не