у  нее
длинная, как  у  владетельниц  феодальных  замков.  Еще  она  походила  на
_бледную барселонку_, но прежде всего она была ангел.
   Когда он смотрел на нее, ему часто казалось, что душа его  устремляется
к ней и, разлившись волной вокруг ее головы, низвергается на белую грудь.
   Он садился  на  пол  и,  упершись  локтями  в  ее  колени,  улыбался  и
подставлял лоб.
   Эмма наклонялась к нему и голосом, прерывающимся от восторга, шептала:
   - Не шевелись! Молчи! Смотри на меня! Твои глаза  глядят  так  ласково!
Мне так хорошо с тобой!
   Она называла Леона "дитя":
   - Дитя, ты любишь меня?
   Ответа она не слышала - его губы впивались в нее.
   На часах  маленький  бронзовый  купидон  жеманно  расставлял  руки  под
позолоченной гирляндой. Эмма  и  Леон  часто  над  ним  смеялись.  Но  при
расставании все рисовалось им в мрачном свете.
   Стоя друг против друга как вкопанные, они твердили:
   - До четверга!.. До четверга!..
   Потом она вдруг брала Леона обеими руками за голову, на  миг  припадала
губами к его лбу и, крикнув: "Прощай!" - выбегала на лестницу.
   Она шла на Театральную улицу к парикмахеру  приводить  в  порядок  свою
прическу. Темнело. В парикмахерской зажигали газ.
   Эмма слышала звонок, созывавший актеров на представление. Мимо окна  по
той стороне двигались бледные мужчины,  женщины  в  поношенных  платьях  и
проходили за кулисы.
   В низеньком и тесном помещении, где  среди  париков  и  помадных  банок
гудела железная печка, было жарко. Запах  горячих  щипцов  и  жирных  рук,
перебиравших локоны Эммы, действовал на нее  одуряюще,  и,  закутавшись  в
халат, она скоро начинала дремать. Во время завивки мастер часто предлагал
ей билет на бал-маскарад.
   А потом она уезжала! Она шла обратно по тем же самым  улицам,  доходила
до "Красного креста", опять привязывала деревянные  подошвы,  которые  она
прятала утром в дилижансе под скамейку, и пробиралась  среди  нетерпеливых
пассажиров на свое  место.  Перед  подъемом  на  гору  все  вылезали.  Она
оставалась одна в дилижансе.
   С каждым поворотом все шире и  шире  открывался  вид  на  огни  уличных
фонарей, образовывавших над хаосом зданий большое лучезарное облако.  Эмма
становилась коленями на подушки, и взор ее терялся в  этом  свечении.  Она
плакала навзрыд, звала Леона, шептала нежные слова, посылала ему  поцелуи,
и ветер развеивал их.
   По горе между встречными дилижансами шагал нищий  с  клюкой.  Его  тело
едва прикрывали лохмотья, старая касторовая шляпа  без  донышка,  круглая,
как таз, съезжала ему на глаза. Но когда он ее снимал, было видно, что  на
месте век у него  зияют  кровавые  впадины.  Живое  мясо  висело  красными
клоками; из глазниц до самого носа текла жидкость, образуя зеленую  корку;
черные ноздри судорожно подергивались. Когда он с кем-нибудь  говорил,  то
запрокидывал голову и смеялся  бессмысленным  смехом,  а  его  непрестанно
вращавшиеся синеватые бельма закатывались под лоб и касались открытых ран.
   Нищий бежал за экипажами и пел песенку:

   Девчонке в жаркий летний день
   Мечтать о миленьком не лень.

   А дальше все в этой песне было полно птичьего гама, солнечного света  и
зеленой листвы.
   Иногда нищий с непокрытой головой внезапно вырастал  перед  Эммой.  Она
вскрикивала и отшатывалась в глубь дилижанса. Ивер издевался над  слепцом.
Он  советовал  ему  снять  ярмарочный  балаган  или,  заливаясь   хохотом,
спрашивал, как поживает его милашка.
   Часто в окна дилижанса  на  полном  ходу  просовывалась  шляпа  слепца;
свободной рукой нищий держался за складную лестницу; из-под колес на  него
летели комья грязи. Голос  его,  вначале  слабый,  как  у  новорожденного,
постепенно становился пронзительным. В ночной темноте  он  звучал  тягучим
нечленораздельным воплем какого-то непонятного отчаяния. Что-то бесконечно
одинокое было в этом щемящем звуке, как бы издалека  доходившем  до  слуха
Эммы сквозь шум деревьев, звон бубенцов и тарахтенье  пустого  кузова.  Он
врывался к ней в душу, как вихрь врывается в глубокую теснину, и уносил ее
на бескрайние просторы тоски. Но в это время Ивер, заметив,  что  дилижанс
накренился, несколько раз вытягивал слепого кнутом. Узелок на конце  кнута
бил его по ранам, и нищий с воем летел в грязь.
   Затем пассажиры "Ласточки" мало-помалу  погружались  в  сон:  кто  -  с
открытым ртом, кто - уронив голову на грудь, кто -  привалившись  к  плечу
соседа, кто, наконец, держась рукой  за  ремень,  и  все  при  этом  мерно
покачивались вместе с дилижансом, а  мерцающий  свет  фонаря,  скользя  по
крупу коренника, проникал внутрь дилижанса сквозь  коленкоровые  занавески
шоколадного цвета и бросал на неподвижные  лица  спящих  кровавый  отсвет.
Эмма, смертельно тоскуя, дрожала от холода; ноги у нее мучительно зябли; в
душе царил беспросветный мрак.
   Дома Шарль ждал ее с  нетерпением  -  по  четвергам  "Ласточка"  всегда
запаздывала. Наконец-то "барыня" дома! Эмма рассеянно целует девочку. Обед
еще не готов - не беда! Эмма не сердится на кухарку. В этот день  служанке
прощалось все.
   Заметив, что Эмма бледна, муж спрашивал, как ее здоровье.
   - Хорошо, - отвечала Эмма.
   - А почему у тебя нынче какой-то странный вид?
   - А, пустое, пустое!
   Иной раз она, вернувшись домой, проходила прямо к себе в  комнату.  Там
она заставала Жюстена -  он  двигался  неслышно  и  прислуживал  ей  лучше
вышколенной горничной: подавал спи