авали ее своим  дыханием.  Ее  любовь  росла  от
ощущения простора, полнилась смутным гулом. Эмма  изливала  ее  вовне:  на
площади, на бульвары, на улицы. Она вступала в  этот  древний  нормандский
город, точно в некую необозримую столицу, точно в некий  Вавилон.  Держась
обеими руками за раму, она высовывалась в окно  и  дышала  ветром.  Тройка
неслась  вскачь,  под  копытами  скрежета-ли  торчавшие  из  грязи  камни,
дилижанс качало, Ивер издали окликал  ехавших  впереди  кучеров,  руанские
буржуа, проведя ночь в Буа-Гильом, чинно спускались в семейных экипажах  с
горы.
   У заставы "Ласточка" делала остановку. Эмма снимала деревянные подошвы,
меняла перчатки, оправляла шаль и, проехав еще шагов двадцать, выходила из
"Ласточки".
   Город между тем просыпался.  Приказчики  в  фесках  протирали  витрины,
торговки, стоя с корзинками у  бедер  на  перекрестках,  зычными  голосами
расхваливали свой товар.
   Опустив черную вуаль, глядя под ноги, Эмма пробиралась у самых  стен  и
улыбалась от счастья.
   Боясь, как бы ее не узнали, она шла обычно  не  кратчайшим  путем.  Она
устремлялась в глубь темных переулков, и  когда  она  выходила  туда,  где
кончается улица Насьональ, к фонтану, все тело у  нее  покрывалось  потом.
Это был квартал театра, квартал кабачков и девиц легкого  поведения.  Мимо
Эммы часто проезжали телеги с трясущимися декорациями. Дворники в фартуках
посыпали песком тротуары, обсаженные зелеными деревцами.  Пахло  абсентом,
сигарами, устрицами.
   Эмма поворачивала за угол и по кудрям, выбивавшимся из-под шляпы, сразу
узнавала Леона.
   Молодой человек шагал, не останавливаясь. Она шла за ним  к  гостинице;
он поднимался по лестнице,  отворял  дверь,  входил...  Что  это  было  за
объятие!
   Вслед  за  поцелуями  сыпались  слова.  Оба  рассказывали  о   горестях
прошедшей недели, о  своих  предчувствиях,  о  беспокойстве  из-за  писем.
Немного погодя все это забывалось, и  они  обменивались  долгим  взглядом,
смеясь от возбуждения и призывая друг друга к ласкам.
   Кровать была  большая,  красного  дерева,  в  виде  челнока.  Полог  из
красного  левантина,   спускавшийся   с   потолка,   выгибался   дугой   у
расширявшейся книзу спинки. И ничто  не  могло  сравниться  по  красоте  с
темными волосами Эммы и ее белой  кожей  на  пурпуровом  фоне,  когда  она
стыдливым движением прикрывала голыми руками грудь и  опускала  на  ладони
лицо.
   Теплая комната, ковер, скрадывающий шаги, на стенах  игривые  картинки,
мягкий свет - в этом уюте страсть чувствовала  себя  свободно.  Палки  для
занавесок, имевшие форму стрел, медные кольца на этих палках и шишечки  на
каминной решетке сейчас же начинали отсвечивать,  стоило  солнцу  заронить
сюда  луч.  На  камине  между  канделябрами  лежали  две  большие  розовые
раковины, в которых, если приложить к ним ухо, слышался шум моря.
   Как любили они эту милую и веселую комнату, несмотря на то,  что  блеск
ее слегка потускнел! Каждый раз они убеждались, что все здесь  на  прежнем
месте, и если Эмма забывала под часами шпильку, то она так  до  следующего
четверга тут и лежала. Завтракали у  камина,  на  маленьком  палисандровом
столике с инкрустацией. Эмма резала мясо и, ластясь к Леону,  подкладывала
ему куски на тарелку. А когда шампанское пенилось и  выплескивалось  через
край тонкого бокала прямо ей на пальцы, унизанные кольцами,  она  смеялась
звонким, чувственным смехом. Они так полно владели  друг  другом,  что  им
казалось, будто это их собственный дом, где они вечно  молодыми  супругами
будут жить до конца своих дней. Они говорили: "Наша  комната,  наш  ковер,
наше кресло"; Эмма даже говорила: "Мои домашние туфли". Это был ее каприз,
подарок Леона - домашние туфли из розового  атласа,  отороченные  лебяжьим
пухом. Когда она садилась на колени к Леону, ее ноги не доставали до полу,
они повисали в воздухе, и изящные туфельки без задников  держались  только
на голых пальцах.
   Леон  впервые  наслаждался  неизъяснимой  прелестью  женского  обаяния.
Изящные обороты речи, строгий вкус в туалетах, позы спящей голубки  -  все
это было ему внове. Ему нравились и восторженность ее натуры, и  кружевная
отделка ее  платья.  И  при  всем  том  Эмма  была  "женщина  из  хорошего
общества", да еще замужняя! Одним словом, настоящая любовница!
   То  самоуглубленная,   то   жизнерадостная,   то   словоохотливая,   то
неразговорчивая,  то  порывистая,  то  безучастная,   Эмма   этой   сменой
настроений рождала в нем вихрь желаний, будила инстинкты  и  воспоминания.
Кто была для него Эмма? Главный женский образ всех романов,  героиня  всех
драм, загадочная она всех сборников стихов. Он находил, что плечи ее своим
янтарным отливом напоминают плечи "Купающейся одалиски", что талия