До Руана! Куда  угодно!  Как  бы  еще  коллеги  не
прохватили его в газетах! Начнется полемика,  придется  отвечать.  Ипполит
может подать на него в суд.  Ему  грозит  позор,  разорение,  гибель.  Его
фантазию, преследуемую роем домыслов, швыряло то туда, то сюда, как пустую
бочку с волны на волну.
   Эмма сидела напротив Шарля и смотрела  ему  в  лицо.  Его  унижение  не
находило в ней сочувствия - она тоже была унижена: откуда она взяла, будто
этот человек на что-то способен? Ведь она столько  раз  убеждалась  в  его
никчемности!
   Шарль стал ходить из угла в угол. Сапоги его скрипели.
   - Сядь! - сказала Эмма. - Ты мне действуешь на нервы.
   Он сел.
   Как могла она (она, с ее умом!) еще раз  в  нем  ошибиться!  И  вообще,
какая это непростительная глупость -  портить  себе  жизнь  беспрестанными
жертвами! Она подумала о своей любви к роскоши, о своей душевной  пустоте,
о своем неудачном замужестве, о неприглядности  своей  семейной  жизни,  о
своих мечтах, что, как раненые ласточки, упали в грязь, обо всем,  к  чему
она стремилась, чем могла бы обладать и в чем себе отказала. И ради  чего?
Ради чего?
   Внезапно напряженную  тишину  городка  прорезал  душераздирающий  крик.
Бовари стал бледен как смерть. Эмма нервно сдвинула брови и снова  ушла  в
свои мысли. Все ради него,  ради  этого  существа,  ради  этого  человека,
который ничего не  понимает,  ничего  не  чувствует!  Ведь  он  совершенно
спокоен, ему и в голову не приходит, что, опорочив  свое  доброе  имя,  он
осрамил и ее. А она еще старалась полюбить его, со  слезами  каялась,  что
отдалась другому!
   - А может, это был вальгус? - вдруг выйдя из  задумчивости,  воскликнул
Бовари.
   Вопрос Шарля свалился на мысли Эммы, как свинцовый  шар  на  серебряное
блюдо; Эмма вздрогнула от этого неожиданного толчка и, силясь понять,  что
хотел этим  сказать  Шарль,  подняла  голову.  Они  обменялись  безмолвным
взглядом, как бы дивясь, что видят перед собой друг друга, - так они  были
сейчас внутренне далеки. Шарль смотрел на нее мутными глазами пьяницы и  в
то же время чутко прислушивался к последним воплям оперируемого -  к  этим
тягучим переливам,  которые  вдруг  переходили  в  тонкий  визг,  и  тогда
казалось, что где-то далеко режут животное. Эмма  кусала  свои  побелевшие
губы и, вертя в руке отломленный ею кусочек кораллового полипа, не сводила
с Шарля острия  горящих  зрачков,  похожих  на  огненные  стрелы,  которые
вот-вот будут пущены из лука. Все в нем раздражало ее сейчас -  раздражало
его лицо, костюм, то, что он отмалчивался, весь его облик, наконец,  самый
факт его существования. Она раскаивалась в  том,  что  прежде  была  такой
добродетельной, -  теперь  это  казалось  ей  преступлением,  и  последние
остатки ее целомудрия падали под сокрушительными ударами, которые наносило
ему самолюбие. Упиваясь  местью,  она  предвкушала  торжество  измены  над
верностью. Образ возлюбленного с такой неудержимой силой притягивал  ее  к
себе, что у нее кружилась голова. Душа ее,  вновь  исполнившись  обожания,
рвалась к нему. А в Шарле она видела теперь нечто  совершенно  ей  чуждое,
нечто такое, с чем раз навсегда  покончено,  что  уже  перестало  для  нее
существовать и кануло в вечность,  как  будто  он  умирал,  как  будто  он
отходил у нее на глазах.
   На улице раздались шаги. Шарль посмотрел в окно. Сквозь щели  в  ставне
был виден доктор Каниве - он шел  мимо  рынка,  по  солнечной  стороне,  и
вытирал платком лоб. Следом за ним Оме тащил  большой  красный  ящик.  Оба
направлялись в аптеку.
   В порыве нежности и отчаяния Шарль повернулся к жене"
   - Обними меня, моя хорошая! - сказал он.
   - Оставь меня! - вся вспыхнув, проговорила Эмма.
   - Что с тобой? Что с тобой? - растерянно забормотал он. - Не  волнуйся!
Успокойся!.. Ты же знаешь, как я тебя люблю!.. Поди ко мне!
   - Довольно! -  страшно  закричала  Эмма  и,  выбежав  из  комнаты,  так
хлопнула дверью, что барометр упал со стены в разбился.
   Шарль рухнул в кресло; недоумевающий, потрясенный, он искал  причину  в
каком-нибудь  нервном  заболевании,  плакал,   и   тяжелое,   необъяснимое
предчувствие томило его.
   Когда Родольф пришел вечером в сад, возлюбленная ждала  его  на  нижней
ступеньке террасы. Они обнялись,  и  от  жаркого  поцелуя  вся  их  досада
растаяла, как снежный ком.



12

   Они опять полюбили друг друга. Эмма  часто  писала  ему  днем  записки,
потом делала знак в окно Жюстену, и тот, мигом сбросив фартук, мчался в Ла
Юшет. Родольф приходил; ей нужно было только высказать ему,  как  она  без
него соскучилась, какой у нее отвратительный муж и как ужасна ее жизнь.
   - Что же я-то здесь могу  поделать?  -  однажды  запальчиво  воскликнул
Родольф.
   - Ах, тебе стоит только захотеть!..
   Эмма с распущенными волосами сидела у его ног в  смотрела  перед  собой
отсутствующим взглядом.
   - Что захотеть? - спросил Родольф.
   Она вздохнула.
   - Мы бы отсюда уехали... куда-нибудь...
   - Да ты с ума сошла! - смеясь, проговорил он. - Это невозможно!
   Потом она снова вернулась к этой теме; он сделал вид, что не  понимает,
и переменил разговор.
   Он не признавал осложнений в таком простом деле, как любовь. А у нее на
все были свои мотивы, свои соображения, ее привязанность непременно должна
была чем-то подогреваться.
   Так, отвращение к мужу усиливало ее страсть к Родольфу. Чем беззаветнее
отдавалась она любовнику, тем острее ненавидела мужа. Никогда  еще  Шарль,
этот тяжелодум с толстыми пальцами и вульгарными манерами, не был  ей  так
противен, как после свидания с Родольфом, после  встречи  с  ним  наедине.
Разыгрывая добродетельную супругу, она пылала страстью при одной  мысли  о