зу
маленькой столовой с вечно дымящей печкой, скрипучей дверью, со стенами  в
потеках и сырым полом. Эмме тогда казалось, что ей подают на  тарелке  всю
горечь жизни, и когда от вареной говядины шел пар, внутри у нее  тоже  как
бы клубами поднималось отвращение. Шарль ел медленно; Эмма  грызла  орешки
или, облокотившись на стол, от скуки царапала ножом клеенку.
   Хозяйство она теперь запустила, и  г-жа  Бовари-мать,  приехав  в  Тост
Великим постом, очень удивилась  такой  перемене.  И  точно:  прежде  Эмма
тщательно следила за собой, а теперь по целым дням ходила неодетая, носила
серые бумажные чулки, сидела при свечке. Она все твердила,  что,  раз  они
небогаты, значит надо экономить, и прибавляла,  что  она  очень  довольна,
очень счастлива, что ей отлично  живется  в  Тосте;  все  эти  новые  речи
зажимали свекрови рот. Да и потом она, видимо, была отнюдь не  расположена
следовать ее советам; так, однажды, когда г-жа Бовари-мать позволила  себе
заметить, что господа должны требовать от слуг исполнения  всех  церковных
обрядов, она ответила ей таким злобным взглядом и такой холодной  улыбкой,
что почтенная дама сразу прикусила язык.
   Эмма  сделалась  привередлива,  капризна.  Она  заказывала   для   себя
отдельные блюда и не  притрагивалась  к  ним;  сегодня  пила  только  одно
молоко, а завтра без конца пила чай. То запиралась в  четырех  стенах,  то
вдруг ей становилось душно, она отворяла окна, надевала легкие платья.  То
нещадно придиралась к служанке, то делала ей подарки, посылала в  гости  к
соседям; точно так же она иногда высыпала  нищим  все  серебро  из  своего
кошелька, хотя особой отзывчивостью и  сострадательностью  не  отличалась,
как, впрочем, и большинство людей, выросших в  деревне,  ибо  загрубелость
отцовских рук до некоторой степени передается их душам.
   В конце февраля папаша Руо в память своего  выздоровления  привез  зятю
отменную индейку и прогостил три дня в Тосте. Шарль разъезжал по  больным,
и с отцом сидела Эмма. Старик курил в комнате, плевал в камин,  говорил  о
посевах, о телятах, коровах, о птице, о муниципальном совете, и  когда  он
уехал, Эмма затворила за ним дверь с таким облегчением, что даже сама была
удивлена. Впрочем, она уже не скрывала своего презрения ни к кому и  ни  к
чему; порой она даже высказывала смелые мысли -  порицала  то,  что  всеми
одобрялось, одобряла то,  что  считалось  безнравственным,  порочным.  Муж
только хлопал глазами от изумления.
   Что же,  значит,  это  прозябание  будет  длиться  вечно?  Значит,  оно
безысходно?  А  чем  она  хуже  всех  этих  счастливиц?  В  Вобьесаре  она
нагляделась  на  герцогинь  -  фигуры  у  многих  были   грузнее,   манеры
вульгарнее, чем у нее, и ее  возмущала  несправедливость  провидения;  она
прижималась головой к стене и плакала; она тосковала по шумной  жизни,  по
ночным маскарадам,  по  предосудительным  наслаждениям,  по  тому  еще  не
испытанному ею исступлению, в которое они, наверное, приводят.
   Она  побледнела,  у  нее  начались  сердцебиения.  Шарль  прописал   ей
валерьяновые капли и камфарные ванны. Но все это как будто еще  больше  ее
раздражало.
   Бывали дни, когда на нее нападала  неестественная  говорливость;  потом
вдруг эта взвинченность сменялась отупением - она могла часами  молчать  и
не двигаться с места. Она выливала себе на руки целый флакон  одеколона  -
только это несколько оживляло ее.
   Так как она постоянно бранила Тост, Шарль предположил, что все  дело  в
здешнем климате, и, утвердившись в этой мысли, стал  серьезно  подумывать,
нельзя ли перебраться в другие края.
   Эмма начала пить уксус, чтобы похудеть, у нее  появился  сухой  кашель,
аппетит она потеряла окончательно.
   Шарлю нелегко было расстаться с Тостом, ведь он прожил здесь  несколько
лет и только-только начал "оперяться". Но ничего не  поделаешь!  Он  повез
жену в Руан и показал своему бывшему профессору. Оказалось, что у нее не в
порядке нервы, - требовалось переменить обстановку.
   Толкнувшись туда-сюда, Шарль наконец узнал, что в Невшательском  округе
есть неплохой городок Ионвиль-л'Аббеи, откуда как раз  на  прошлой  неделе
выехал врач, польский эмигрант.  Шарль  написал  ионвильскому  аптекарю  и
попросил сообщить, сколько там всего  жителей,  далеко  ли  до  ближайшего
коллеги,  много  ли  зарабатывал  его  предшественник   и   т.д.   Получив
благоприятный ответ, Шарль решил, что если  Эмма  не  поправится,  то  они
переедут туда весной.
   Однажды Эмма, готовясь к отъезду, разбирала вещи в комоде и уколола обо
что-то палец. Это была  проволока  от  ее  свадебного  букета.  Флердоранж
пожелтел от пыли, атласная лента  с  серебряной  бахромой  обтрепалась  по
краям. Эмма бросила цветы в огонь. Они загорелись мгновенно,  точно  сухая
солома. Немного погодя на пепле осталось что-то вроде красного кустика,  и
кустик этот медленно дотлевал. Эмма  не  сводила  с  него  глаз.  Лопались
картонные ягодки, скручивалась латунная проволока, плавились позументы,  а
свернувшиеся на огне бумажные венчики долго порхали черными  мотыльками  в
камине и, наконец, улетели в трубу.
   В марте,  когда  г-жа  Бовари  уезжала  с  мужем  из  Тоста,  она  была
беременна.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ


1

   Городок Ионвиль-л'Аббеи  (названный  так  в  честь  давно  разрушенного
аббатства капуцинов) стоит в восьми милях от Руана, между  Аббевильской  и
Бовезской дорогами, в долине речки Риель, которая впадает в  Андель,  близ
своего устья приводит в движение три мельницы и  в  которой  есть  немного
форели,  представляющей  соблазн  для  мальчишек,   -   по   воскресеньям,
выстроившись в ряд на берегу, они удят в ней рыбу.
   В Буасьере вы сворачиваете с большой дороги и поднимаетесь проселком на