, и чтобы после этого резче выступило невнимательное отношение
к нему жены, а потом делала вывод, что у него нет никаких оснований так уж
с нею носиться.
   Шарль не знал, что отвечать; он почитал свою мать  и  бесконечно  любил
жену; мнение матери было для него законом, но ему не в чем было  упрекнуть
и Эмму.  После  отъезда  матери  он  робко  пытался  повторить  в  тех  же
выражениях какое-нибудь самое безобидное ее замечание, но Эмма,  не  тратя
лишних слов, доказывала ему, как дважды два, что он не прав, и отсылала  к
больным.
   И все же, следуя мудрым, с ее точки  зрения,  правилам,  она  старалась
уверить себя, что любит мужа. В саду при лунном свете она читала  ему  все
стихи о любви, какие только знала на память, и  со  вздохами  пела  унылые
адажио, но это и ее самое ничуть не  волновало,  и  у  Шарля  не  вызывало
прилива нежности, не потрясало его.
   Наконец Эмма убедилась, что ей  не  высечь  ни  искры  огня  из  своего
сердца, да к тому же она была неспособна понять  то,  чего  не  испытывала
сама, поверить в то, что не укладывалось в установленную форму, и ей легко
удалось внушить себе, что в  чувстве  Шарля  нет  ничего  необыкновенного.
Проявления этого чувства он определенным образом упорядочил - он ласкал ее
в известные часы. Это стало как бы одной из  его  привычек,  чем-то  вроде
десерта, который заранее предвкушают, сидя за однообразным обедом.
   Лесник, которого доктор вылечил  от  воспаления  легких,  подарил  г-же
Бовари борзого щенка; Эмма брала его с собой на  прогулку,  -  она  иногда
уходила из дому, чтобы хоть немного побыть одной и не видеть  перед  собою
все тот же сад и пыльную дорогу.
   Она доходила до банвильской буковой рощи; здесь, углом  к  полю,  стоял
заброшенный домик, в заросшем травою  овраге  тянулся  кверху  остролистый
тростник.
   Эмма прежде всего смотрела, не изменилось ли тут что-нибудь с  прошлого
раза. Но все оставалось по-старому: и наперстянка,  и  левкои,  и  заросли
крапивы вокруг больших камней, и пятна  лишая  на  наличниках  трех  окон,
закрытые ставни которых со ржавыми железными болтами  гнили  и  крошились.
Мысли Эммы, сперва неясные, перескакивали с предмета на  предмет,  подобно
ее щенку, который то делал круги по полю, то тявкал на желтых бабочек,  то
гонялся за землеройками, а то покусывал маки  на  краю  полосы,  засеянной
пшеницею. Но мало-помалу думы ее останавливались  на  одном,  и,  сидя  на
лужайке, водя зонтиком по траве, она твердила:
   - Боже мой! Зачем я вышла замуж?
   Эмма  задавала  себе  вопрос:  не  могла  ли  она  при  ином   стечении
обстоятельств встретить  кого-нибудь  другого?  Она  пыталась  представить
себе, как бы происходили эти несовершившиеся события, как бы сложилась эта
совсем иная жизнь, каков был бы этот неведомый ее супруг.  В  самом  деле,
ведь не все же такие,  как  Шарль.  Муж  у  нее  мог  быть  красив,  умен,
благовоспитан, обаятелен, - за таких, наверно, вышли замуж ее  подруги  по
монастырскому пансиону. Как-то они поживают? От шума  городских  улиц,  от
гуденья в зрительных залах, от блеска балов их сердца радуются, их чувства
расцветают. А ее жизнь холодна, как чердак со слуховым окошком на север, и
тоска бессловесным пауком оплетала в тени паутиной все уголки  ее  сердца.
Эмма вспоминала, как в дни раздачи наград она поднималась  на  эстраду  за
веночком. С длинной косой, в белом платье и открытых прюнелевых туфельках,
она была очень мила, и когда  она  возвращалась  на  свое  место,  мужчины
наклонялись к ней и говорили комплименты. Двор  был  заставлен  экипажами,
подруги прощались с ней, выглядывая в  дверцы  карет,  учитель  музыки  со
скрипкой в футляре, проходя мимо, кланялся  ей.  Куда  все  это  девалось?
Куда?
   Она подзывала Джали (*21), ставила ее между колен, гладила  ее  длинную
острую мордочку и говорила:
   - Ну, поцелуй свою хозяйку! Ведь тебе не о чем горевать.
   Глядя  в  печальные  глаза  стройной,  сладко  зевавшей  собачки,  Эмма
умилялась и, воображая, будто это она сама, говорила с  ней,  утешала  ее,
как утешают человека в беде.
   Порой поднимался вихрь; ветер с моря облетал все Коптское плато, донося
свою соленую свежесть до самых  отдаленных  полей.  Шуршал,  пригибаясь  к
земле, тростник; шелестели, дрожа частою дрожью, листья буков, а  верхушки
их все качались и качались с гулким и ровным шумом. Эмма  накидывала  шаль
на плечи и поднималась с земли.
   В аллее похрустывал под ногами гладкий мох, на который ложился  дневной
свет, зеленый от скрадывавшей его  листвы.  Солнце  садилось;  меж  ветвей
сквозило багровое небо; одинаковые стволы деревьев, рассаженные по  прямой
линии, вырисовывались на  золотом  фоне  коричневой  колоннадой;  на  Эмму
нападал страх, она подзывала Джали, быстрым шагом возвращалась по  большой
дороге в Тост, опускалась в кресло и потом весь вечер молчала.
   Но в конце сентября нечто необычное вторглось в ее жизнь: она  получила
приглашение в Вобьесар, к маркизу д'Андервилье.
   В эпоху  Реставрации  маркиз  отправлял  должность  статс-секретаря,  и
теперь он, надумав вернуться  к  государственной  деятельности,  собирался
исподволь обеспечить себе успех на выборах в палату  депутатов.  Зимой  он
направо  и  налево  раздавал  хворост,  в  генеральном  совете  произносил
зажигательные речи, требуя проведения в своем округе новых дорог. В летнюю
жару у него образовался нарыв в горле, и  Шарлю  каким-то  чудом  удалось,
вовремя прибегнув к ланцету, быстро  его  вылечить.  Управляющий  имением,
посланный в тот же вечер в Тост уплатить за операцию, доложил, что видел в
докторском