На площади их догнал фармацевт. Отлипнуть от знаменитостей -  это  было
выше его сил. И он обратился  к  г-ну  Ларивьеру  с  покорнейшей  просьбой
почтить его своим посещением и позавтракать у него.
   Супруги Оме нимало не  медля  послали  в  "Золотой  лев"  за  голубями,
скупили в мясной лавке мясо  на  котлеты,  какое  там  еще  оставалось,  у
Тювашей - весь запас сливок, у  Лестибудуа  -  весь  запас  яиц.  Аптекарь
помогал накрывать на  стол,  а  г-жа  Оме,  теребя  завязки  своей  кофты,
говорила:
   - Вы уж нас извините, сударь.  В  нашем  захолустье  если  накануне  не
предупредить...
   - Рюмки!!! - шипел Оме.
   - В городе мы на худой конец всегда могли бы приготовить  фаршированные
ножки.
   - Замолчи!.. Пожалуйте к столу, доктор.
   Когда все съели по кусочку, аптекарь счел уместным  сообщить  некоторые
подробности несчастного случая:
   - Сперва появилось ощущение сухости в горле, потом начались нестерпимые
боли в надчревной области, рвота, коматозное состояние.
   - А как она отравилась?
   - Не знаю, доктор. Ума не приложу, где она могла достать  мышьяковистой
кислоты.
   В эту минуту вошел со стопкой тарелок в руках  Жюстен  и,  услыхав  это
название, весь затрясся.
   - Что с тобой? - спросил фармацевт.
   Вместо ответа юнец грохнул всю стопку на пол.
   - Болван! - крикнул Оме. - Ротозей! Увалень! Осел!
   Но тут же овладел собой.
   - Я, доктор, решил произвести анализ и, primo  [прежде  всего  (лат.)],
осторожно ввел в трубочку...
   - Лучше бы вы ввели ей пальцы в глотку, - заметил хирург.
   Его коллега молчал; Ларивьер только что, оставшись с ним один на  один,
закатил ему изрядную проборку за рвотное, и теперь почтенный Каниве, столь
самоуверенный и речистый во время  истории  с  искривлением  стопы,  сидел
скромненько, в разговор не встревал и только одобрительно улыбался.
   Оме был преисполнен гордости амфитриона, а от грустных мыслей о  Бовари
он бессознательно приходил в еще  лучшее  расположение  духа,  едва  лишь,
повинуясь чисто эгоистическому чувству, обращал мысленный  взор  на  себя.
Присутствие хирурга вдохновляло его. Он блистал эрудицией,  сыпал  всякими
специальными  названиями,  вроде  шпанских  мушек,   анчара,   манцениллы,
змеиного яда.
   - Я даже читал, доктор, что  были  случаи,  когда  люди  отравлялись  и
падали, как пораженные громом,  от  самой  обыкновенной  колбасы,  которая
подвергалась слишком сильному копчению. Узнал я об  этом  из  великолепной
статьи, написанной одним из наших фармацевтических светил, одним из  наших
учителей, знаменитым Каде де Гасикуром (*50).
   Госпожа Оме принесла шаткую спиртовку - ее супруг требовал, чтобы  кофе
варилось тут же, за столом; мало того: он сам обжаривал зерна, сам  молол,
сам смешивал.
   - Saccharum, доктор! - сказал он, предлагая сахар.
   Затем созвал всех своих детей, - ему было интересно, что скажет  хирург
об их телосложении.
   Господин Ларивьер уже собрался уходить, но тут г-жа  Оме  обратилась  к
нему за советом относительно своего мужа. Ему вредно раздражаться,  а  он,
вспылив, прямо с ума сходит.
   - Да не с чего ему сходить!
   Слегка улыбнувшись  этому  прошедшему  незамеченным  каламбуру,  доктор
отворил дверь. Но в аптеке было полно народу. Хирург еле-еле отделался  от
г-на Тюваша, который боялся, что у его жены воспаление легких, так как она
имеет обыкновение плевать в камин; потом  от  г-на  Бине,  который  иногда
никак не мог наесться; от г-жи Карон, у  которой  покалывало  в  боку;  от
Лере, который страдал головокружениями;  от  Лестибудуа,  у  которого  был
ревматизм; от г-жи Лефрансуа,  у  которой  была  кислая  отрыжка.  Наконец
тройка умчалась, и все в один голос сказали, что доктор вел себя неучтиво.
   Но тут внимание ионвильцев обратил на себя аббат Бурнизьен - он шел  по
рынку, неся сосуд с миром.
   Оме, верный своим убеждениям,  уподобил  священников  воронам,  которых
привлекает трупный запах. Он не мог равнодушно смотреть на духовных  особ:
дело в том, что сутана напоминала ему саван, а савана он боялся и  отчасти
поэтому не выносил сутану.
   Однако Оме, неуклонно выполняя то,  что  он  называл  своей  "миссией",
вернулся к Бовари вместе с Каниве, которого очень просил сходить туда  г-н
Ларивьер. Фармацевт хотел было взять с собой своих сыновей, дабы  приучить
их к тяжелым впечатлениям, показать  им  величественную  картину,  которая
послужила бы им уроком, назиданием, навсегда врезалась бы в их память,  но
мать решительно воспротивилась.
   В  комнате,  где  умирала  Эмма,  на  всем  лежал   отпечаток   мрачной
торжественности. На рабочем столике, нак