рые
нотариус время от времени  отвечал  ничего  не  значащими  словами.  Синий
галстук, заколотый двумя  брильянтовыми  булавками,  соединенными  золотой
цепочкой, подпирал ему подбородок, он ел котлету, пил чай и  все  улыбался
какой-то странной улыбкой, слащавой и двусмысленной. Потом  вдруг  обратил
внимание, что у посетительницы промокли ноги:
   - Сядьте поближе к печке... А ноги повыше... Поближе к кафелям.
   Эмма боялась их запачкать.
   - Красивое ничего не может испортить, - галантно заметил нотариус.
   Эмма попыталась растрогать его  и,  постепенно  проникаясь  жалостью  к
самой себе, заговорила с ним о своем скудном достатке, о домашних дрязгах,
о своих потребностях.  Он  все  это  понимал:  еще  бы,  такая  элегантная
женщина! Не переставая жевать, он повернулся к ней всем корпусом, так  что
колено его касалось теперь ее ботинка, от приставленной к теплой  печке  и
коробившейся подошвы которого шел пар.
   Но когда Эмма попросила у него тысячу экю, он поджал губы и сказал, что
напрасно она раньше не уполномочила его  распорядиться  ее  состоянием,  -
ведь есть же много приемлемых и для  женщины  способов  получать  прибыль.
Можно было почти без всякого риска  отлично  заработать  на  грюменильских
торфяных  разработках,  на  гаврских  земельных   участках.   Он   называл
сногсшибательные  цифры  ее  возможных  доходов,  и  это  приводило  ее  в
бешенство.
   - Почему же вы не обратились ко мне? - спросил он.
   - Сама не знаю, - ответила она.
   - Почему же все-таки?.. Неужели вы меня боялись? Значит, это  я  должен
жаловаться на судьбу, а не вы! Мы с вами были едва знакомы! А между тем  я
вам всей душой предан. Надеюсь, теперь вы в этом не сомневаетесь?
   Он взял ее руку, припал к ней жадными губами,  потом  положил  себе  на
колено и, бережно играя пальцами  Эммы,  стал  рассыпаться  в  изъявлениях
нежности.
   Его монотонный голос журчал, как ручей, сквозь отсвечивавшие очки  было
видно, как в его зрачках вспыхивают искры, а пальцы все выше забирались  к
Эмме в рукав. Она чувствовала на своей щеке его  прерывистое  дыхание.  Он
был ей мерзок.
   - Милостивый государь, я жду! - вскочив с места, сказала она.
   - Чего ждете? - спросил нотариус; он был сейчас бледен как смерть.
   - Денег.
   - Но...
   Искушение было слишком велико.
   - Ну, хорошо!.. - сказал г-н Гильомен.
   Не обращая внимания на халат, он пополз к ней на коленях:
   - Останьтесь, умоляю! Я вас люблю!
   Он обхватил рукой ее стан.
   Вся кровь бросилась Эмме в  голову.  Она  дико  посмотрела  на  него  и
отпрянула.
   -  Как  вам  не  стыдно,  милостивый  государь!  -  крикнула   она.   -
Воспользоваться моим бедственным положением!..  Меня  можно  погубить,  но
меня нельзя купить!
   И выбежала из комнаты.
   Господин Гильомен тупо уставился на свои прекрасные  ковровые  туфли  -
это был дар любящего сердца. Наглядевшись на них, он понемногу утешился. А
кроме того, он подумал, что такого рода похождение могло бы слишком далеко
его завести.
   "Негодяй! Хам!.. Какая низость!" - шептала Эмма, идя  нервной  походкой
под придорожными осинами. К чувству оскорбленной стыдливости примешивалось
горестное сознание, что последняя ее надежда рухнула. Ей пришло на ум, что
ее преследует само провидение,  и  мысль  эта  наполнила  ее  гордостью  -
никогда еще не была она такого высокого мнения о себе и никогда еще так не
презирала людей. На нее нашло какое-то исступление. Ей хотелось бить  всех
мужчин,  плевать  им  в  лицо,  топтать  их  ногами.  Бледная,   дрожащая,
разъяренная, она быстро шла вперед, глядя сквозь слезы в  пустынную  даль,
испытывая какое-то злобное наслаждение.
   Завидев свой дом, она вдруг почувствовала полный упадок  сил.  Ноги  не
слушались ее, а не идти она не могла - куда же ей было деваться?
   Фелисите ждала ее у входа.
   - Ну что?
   - Сорвалось! - сказала Эмма.
   Минут пятнадцать перебирали они всех ионвильцев, которые  могли  бы  ей
помочь.  Но  стоило  Фелисите  назвать  кого-нибудь,  как  у  Эммы  тотчас
находились возражения.
   - Ну что ты! Разве они согласятся!
   - А ведь сейчас барин придет!
   - Я знаю... Оставь меня.
   Она испробовала все. Круг замкнут. Когда Шарль придет, она  скажет  ему
начистоту:
   - Уходи отсюда. Ковер, по которому ты ступаешь, уже не  наш.  От  всего
твоего дома у тебя не осталось ни одной вещи, ни одной булавки, ничего как
есть, и это я разорила тебя, несчастный ты человек!
   Тут Шарль разрыдается, а когда выплачется, когда первый порыв  отчаяния
пройдет, он простит ее.
   - Да, - шептала она, скрежеща зубами, - он  простит  меня,  а  я  и  за
миллион не простила  бы  Шарлю  того,  что  я  досталась  ему...  Никогда!
Никогда!
   Эта мысль о моральном превосходстве Шарля выводила ее из себя.  Как  бы
то ни было, сознается она или не сознается, все равно  -  сейчас,  немного
погодя или  завтра,  но  он  узнает  о  катастрофе.  Значит,  мучительного
разговора не избежать, она неминуемо должна  будет  принять  на  себя  всю
тяжесть его великодушия. Не сходить ли еще раз к  Лере?  Но  какой  смысл?
Написать отцу? Поздно. Быть может, она уже  теперь  жалела,  что  отказала
нотариусу, но тут внезапно послышался конский топот. Это  подъех