о дяди. Я прервал его разглагольствования и  попросил  его  на
два слова.
   Он дошел со мной до площади, но теперь настала моя очередь мяться,  так
как я не знал, с чего начать, чтобы выманить у него его тайну.
   - Сударь, - сказал я ему, - умоляю вас, скажите мне, правда ли то,  что
вы мне сообщили вчера, или тут есть какая-то другая причина. Помимо  того,
что в деревне нет врача, которого  бы  можно  было  пригласить  к  госпоже
Пирсон, мне чрезвычайно важно узнать, в чем дело.
   Он  начал  всячески  изворачиваться  и   уверять,   что   г-жа   Пирсон
действительно больна, что она послала за ним и поручила ему известить меня
об этом, что он выполнил ее поручение и ничего больше не знает.
   Между тем, разговаривая таким образом, мы дошли до конца главной  улицы
и оказались в совершенно  безлюдном  месте.  Видя,  что  ни  хитрость,  ни
просьбы не помогают, я внезапно остановился и схватил его за руки.
   - Что  это  значит,  милостивый  государь?  Уж  не  собираетесь  ли  вы
прибегнуть к насилию?
   - Нет, но я хочу, чтобы вы ответили мне.
   - Милостивый государь, я никого не боюсь и сказал вам все,  что  должен
был сказать.
   - Вы сказали то, что должны были сказать, но не то, что  вам  известно.
Госпожа Пирсон ничем не больна - это я знаю, я в этом уверен.
   - Откуда вы это знаете?
   - Мне сказала служанка. Почему она  перестала  принимать  меня,  почему
поручила передать это мне именно вам?
   В это время на дороге показался какой-то крестьянин.
   -  Пьер,  -  крикнул  ему  Меркансон,  -  подождите  меня,   мне   надо
переговорить с вами.
   Крестьянин подошел к нам.  Это  было  все,  чего  хотел  Меркансон;  он
понимал, что при постороннем человеке я не решусь прибегнуть к насилию.  Я
и в самом деле выпустил его руки, но при этом оттолкнул так сильно, что он
ударился спиной о дерево. Он сжал кулаки, но ушел, не сказав ни слова.
   Всю неделю я провел в сильном волнении: я ходил к г-же  Пирсон  по  три
раза на день, но меня упорно  не  принимали.  Наконец  я  получил  от  нее
письмо. Она писала, что мои частые посещения  стали  в  деревне  предметом
сплетен и просила  впредь  бывать  у  нее  реже.  Но  ни  одного  слова  о
Меркансоне и о своей болезни.
   Подобная предосторожность  была  столь  несвойственна  ей  и  до  такой
степени противоречила горделивому презрению, с каким она обычно относилась
к такого рода сплетням, что сначала я не мог заставить  себя  поверить  ее
письму, но, не находя никакого иного объяснения ее  поступку,  я  ответил,
что  у  меня  одно  желание  -  беспрекословно  повиноваться  ей.   Однако
выражения, которые я употребил в своем письме, были  проникнуты  невольной
горечью.
   Я намеренно не пошел к  ней  в  тот  день,  когда  мне  было  позволено
навестить ее, и не посылал  справляться  о  ее  здоровье,  чтобы  дать  ей
понять, что не верю в ее болезнь. Я не знал, почему она решила  оттолкнуть
меня,  но  поистине  я  был  так  несчастлив,  что  по  временам  серьезно
подумывал, не покончить ли с этой невыносимой  жизнью.  Я  по  целым  дням
бродил в лесу, и однажды случай привел меня встретить ее там.
   Я был в самом плачевном состоянии. Я едва осмелился задать ей несколько
робких вопросов относительно ее поведения,  она  не  пожелала  объясниться
откровенно, и я прекратил разговор об этом.
   Теперь все свелось для меня к тому, что я считал дни, тянувшиеся  вдали
от нее, и по целым неделям жил надеждой на новую встречу. Каждую минуту  я
чувствовал желание броситься к ее ногам и излить перед ней свое  отчаяние.
Я говорил себе, что она не сможет остаться равнодушной,  что  она  ответит
хотя бы несколькими словами сострадания. Но тут ее  внезапный  отъезд,  ее
суровость приходили мне на память, и я с трепетом думал о  том,  что  могу
потерять  ее  навсегда,  и  готов  был   лучше   умереть,   нежели   снова
подвергнуться этому риску.
   Таким образом, не имея возможности открыть ей мои  страдания,  я  терял
последние  силы.  Я  теперь  словно  нехотя  подходил   к   ее   дому.   Я
предчувствовал, что найду там новый  источник  горестей,  и  действительно
каждый раз находил его. Сердце разрывалось у меня, когда я прощался с ней,
и каждый раз мне казалось, что я никогда больше ее не увижу.
   Она тоже потеряла  свой  прежний  естественный  тон,  потеряла  прежнюю
непринужденность. Она говорила мне о том, что собирается путешествовать, с
деланной небрежностью делилась со мной желанием навсегда  уехать  из  этих
мест, и эти планы пугали меня до полусмерти. Если ей случалось  на  минуту
сделаться  искренней  и  простой,  она  сейчас  же  спешила  замкнуться  в
убийственную холодность. Как-то раз ее обращение довело меня до того,  что
я не смог удержаться от слез в ее присутствии.  Она  невольно  побледнела.
Когда я уходил, она сказала мне, стоя в дверях:
   - Завтра я собираюсь в Сен-Люс (это была одна из  соседних  деревушек),
но это слишком далеко,  чтобы  идти  пешком.  Если  вы  ничем  не  заняты,
приезжайте сюда верхом завтра утром: мы поедем вместе.
   Само собой разумеется, что я не заставил себя ждать. Ее  слова  привели
меня в восторженное состояние, и я лег спать счастливый, но утром,  выходя
из дому,