восторгов,  которые  напоминают  рыдания,  исполненные  надежды.
Прощаясь,  она  по-прежнему  протягивала  мне  руку,  но  эта  рука   была
безжизненна. Наша непринужденность была натянутой, все наши разговоры были
полны раздумья, в глубине наших сердец таилось много грусти.
   Мы оба чувствовали, что между нами все время стоит некто третий  -  моя
любовь. Мои поступки ничем не выдавали ее, но вскоре меня выдало мое лицо:
я потерял веселость, силы, румянец здоровья перестал играть на моих щеках.
Не прошло и месяца, а я уже не походил на самого себя.
   Однако в наших беседах  я  все  время  подчеркивал  свое  отвращение  к
светской жизни, свое нежелание когда-либо  вернуться  к  ней.  Я  всячески
старался доказать г-же Пирсон, что она не должна раскаиваться в данном мне
позволении снова бывать у нее в доме. Иногда я  в  самых  мрачных  красках
рисовал ей  мое  прошлое  и  давал  понять,  что,  если  бы  мне  пришлось
расстаться с ней, я был бы обречен на одиночество, которое хуже смерти;  я
говорил ей,  что  ненавижу  общество,  и  правдивое  описание  моей  жизни
доказывало ей мою  искренность.  Иногда  я  напускал  на  себя  веселость,
которая совершенно не соответствовала тому, что было у меня на сердце,  но
должна была ей показать, что, позволив мне видеться с нею, она спасла меня
от ужаснейшего несчастья. Приходя, я почти каждый раз благодарил ее, чтобы
иметь возможность вернуться к ней вечером или на следующее утро.
   - Все мои мечты о  счастье,  -  говорил  я,  -  все  мои  надежды,  все
стремления сосредоточены в этом маленьком уголке земли. Вне того  воздуха,
которым дышите вы, для меня нет жизни.
   Она видела мои страдания и  не  могла  не  жалеть  меня.  Мое  мужество
внушало ей сострадание, и  во  всех  ее  словах,  движениях,  во  всем  ее
обращении со мной сквозила  какая-то  особая  мягкость.  Она  чувствовала,
какая борьба происходила во мне. Мое послушание льстило ее  самолюбию,  но
бледность моего лица тревожила ее,  в  ней  просыпались  инстинкты  сестры
милосердия.  Иногда  же  ее  тон  становился  каким-то   неровным,   почти
кокетливым.
   "Завтра меня не будет дома". Или: "Не приходите  в  такой-то  день",  -
говорила она  почти  капризно.  Потом,  видя,  что  я  ухожу  печальный  и
покорный, она внезапно смягчалась и добавляла: "Впрочем, не знаю.  Зайдите
на всякий случай". Или прощалась со мной более ласково, чем обычно,  и  до
самой калитки провожала меня более грустным, более приветливым взглядом.
   - Не сомневайтесь, это само провидение привело меня к вам, - говорил  я
ей. - Быть может, если б мне не случилось встретиться с вами, сейчас я  бы
снова погряз в разврате. Бог послал  мне  в  вас  светлого  ангела,  чтобы
отвести меня от бездны. На вас возложена святая  миссия.  Кто  знает,  что
сталось бы со  мной,  если  б  я  потерял  вас,  и  куда  завели  бы  меня
безысходное горе, преждевременный пагубный опыт и страшный поединок  между
молодостью и скукой?
   Эта мысль - а выражая ее,  я  был  вполне  искренен  -  имела  огромное
влияние на женщину, отличавшуюся восторженной набожностью и пылкой  душою.
Возможно,  что  только  по  этой  причине  г-жа  Пирсон  и  разрешила  мне
по-прежнему бывать у нее в доме.
   Однажды, в ту самую минуту,  когда  я  собирался  идти  к  ней,  кто-то
постучался ко мне, и в  комнату  вошел  Меркансон,  тот  самый  священник,
которого я видел в саду г-жи Пирсон в день  моего  первого  посещения.  Он
начал с извинений, столь же скучных, как  он  сам,  по  поводу  того,  что
явился ко мне, не будучи со мной знакомым. Я возразил,  что  отлично  знаю
его как племянника нашего кюре, и спросил, в чем дело.
   Он  долго  с  принужденным  видом  осматривался  по   сторонам,   точно
подыскивая слова, и перетрогал пальцем все предметы, лежавшие  у  меня  на
столе, словно не зная, с чего начать. Наконец он объявил, что г-жа  Пирсон
больна и поручила ему сообщить мне, что сегодня она не может меня принять.
   - Больна? Но ведь вчера я ушел от  нее  довольно  поздно,  и  она  была
совершенно здорова!
   Он поклонился.
   - Скажите, господин аббат, зачем, понадобилось, если даже она и больна,
извещать меня об этом через третье лицо? Она живет не  так  далеко,  и  не
было бы большой беды в том, чтобы заставить меня прогуляться  туда  лишний
раз.
   Тот же ответ со стороны Меркансона. Я не мог понять, зачем он явился ко
мне и, главное, зачем ему дали такое поручение.
   - Хорошо, - сказал я ему. - Завтра я увижу госпожу Пирсон,  и  она  все
объяснит мне.
   Он снова начал мяться: г-жа Пирсон поручила ему также... Он должен  мне
сказать... он взял на себя...
   - Да что же, что? - вскричал я, потеряв терпение.
   - Милостивый государь, вы чересчур горячитесь. Я полагаю,  что  госпожа
Пирсон больна серьезно. Она не сможет видеться с вами всю неделю.
   Еще один поклон, - и он удалился.
   Было совершенно ясно, что за этим визитом  скрывалась  какая-то  тайна:
либо г-жа Пирсон не хотела больше  меня  видеть,  -  и  я  не  знал,  чему
приписать  ее  нежелание,  -  либо  Меркансон  вмешался  по   собственному
побуждению.
   Весь этот день я терпеливо ждал. На другой день ранним утром я уже  был
у дверей г-жи Пирсон, где встретил служанку. Последняя сообщила  мне,  что
ее госпожа в самом деле серьезно больна, но, несмотря на все просьбы,  она
не согласилась ни взять у меня деньги, ни отвечать на мои вопросы.
   Проходя через деревню, я увидел Меркансона, окруженного  школьниками  -
учениками е