столом,  Ларив  увидел  его.  Он  остановился   в
нерешимости, взглядывая то на портрет, то на меня. В его глазах была такая
грустная радость, что я не мог устоять перед  ней.  Казалось,  он  говорил
мне: "Какое счастье! Так, значит, мы будем страдать спокойно!" Я  протянул
ему руку, и он, рыдая, покрыл ее поцелуями.
   Он, так сказать,  ухаживал  за  моим  горем,  как  за  хозяином  своего
собственного. По утрам, подходя к могиле  отца,  я  заставал  его  там  за
поливкой цветов. Увидев меня, он  тотчас  же  удалялся  и  шел  домой.  Он
сопровождал меня во время моих прогулок. Так как обычно я ехал на  лошади,
а он шел пешком, то я не позволял ему следовать за мной, но не  успевал  я
отъехать и на сто шагов, как Ларив  появлялся  сзади,  с  палкой  в  руке,
отирая пот со лба. Я купил ему у одного из местных крестьян лошадку, и  мы
стали вместе разъезжать по лесам.
   В деревне жило несколько человек, которые прежде часто  бывали  в  доме
отца. Моя дверь оказалась закрытой для них. Подчас я и сам жалел об  этом,
но все люди вызывали во мне раздражение. Погруженный в свои одинокие думы,
я  решил,  спустя  некоторое  время  после  смерти  отца,  ознакомиться  с
оставшимися после него бумагами.  Ларив  принес  их  мне  с  благоговейным
почтением и, дрожащей рукой развязав пачки, разложил их передо мной.
   С первых же строк я почувствовал  в  сердце  ту  живительную  свежесть,
какая стоит в воздухе над тихим озером.  Безмятежная  ясность  души  моего
отца, словно благоухание, лилась с пыльных страничек по мере того,  как  я
перелистывал их. Вся его жизнь развернулась предо мной, и я мог  сосчитать
биения этого благородного сердца - день  за  днем.  Я  с  головой  ушел  в
бесконечные сладкие  грезы,  и,  несмотря  на  серьезный  и  твердый  тон,
господствовавший в этих записках, я открыл в них неизъяснимую  прелесть  -
спокойное сияние его доброты. Когда я читал, мысль о смерти отца все время
примешивалась к повести его жизни, и не могу передать, с какой  грустью  я
следил за течением этого прозрачного ручья, который на моих глазах исчез в
Океане.
   - О праведник, - восклицал я, - человек без страха и упрека!  Как  ясен
твой путь! Преданность  друзьям,  божественная  нежность  к  моей  матери,
преклонение перед природой, возвышенная любовь к богу - вот твоя жизнь! Ни
для чего иного не было места в твоем сердце. Девственный снег на  вершинах
гор не чище твоей святой старости, твои седины  напоминали  его.  О  отец,
отец! Отдай их мне, они моложе моих белокурых волос.  Научи  меня  жить  и
умереть, как ты. Я посажу на той земле, где ты спишь, зеленую  ветвь  моей
новой жизни, я орошу ее моими слезами, и бог - покровитель  всех  сирот  -
даст ей взойти над благочестивой  скорбью  ребенка  и  над  воспоминаниями
старика.
   Прочитав эти дорогие мне бумаги, я привел их в порядок и принял решение
также писать свой дневник. Я велел  переплести  точно  такую  же  тетрадь,
какая была у отца, и, тщательно изучив  по  его  дневнику  распорядок  его
жизни, взял за правило следовать ему до мельчайших подробностей. Бой часов
всякий раз вызывал слезы на моих глазах. "Вот что делал  в  этот  час  мой
отец", - говорил я себе, и, что бы это ни  было  -  чтение,  прогулка  или
завтрак, - я всегда делал то же. Таким образом  я  приучил  себя  к  жизни
спокойной, размеренной, и эта пунктуальная точность была  бесконечно  мила
моему сердцу. Я ложился спать в блаженном состоянии,  которое  моя  грусть
делала еще приятнее. Отец мой много времени уделял уходу за  своим  садом;
остаток дня он посвящал наукам, прогулке, причем  физический  труд  строго
чередовался у него с работой ума.  Я  унаследовал  также  его  привычку  к
благотворительности и продолжал делать для несчастных то, что делал он. Во
время моих поездок по окрестностям  я  старался  отыскать  людей,  которые
могли нуждаться во мне, - а таких в нашей долине было немало, -  и  вскоре
бедняки стали издали узнавать меня.  Сказать  ли?..  Да,  я  смело  скажу:
доброе сердце только очищается страданием. Впервые в жизни я был счастлив.
Бог благословлял мои слезы, а страдания учили меня добродетели.



3

   Однажды вечером, гуляя по липовой аллее на окраине деревни,  я  увидел,
как из одного уединенно стоявшего домика вышла молодая женщина.  Она  была
одета очень просто и носила вуаль, так что я не мог видеть ее лица, но  ее
фигура и походка показались мне столь очаровательными,  что  я  еще  долго
следил за ней взглядом. Когда она  проходила  по  соседнему  лугу,  к  ней
подбежал белый козленок, который пасся там на свободе. Она погладила его и
стала осматриваться по сторонам,  словно  отыскивая  его  любимую  травку.
Возле меня  росло  дикое  тутовое  дерево.  Я  отломил  от  него  ветку  и
направился к ним, держа ветку в руке. Козленок медленно и  боязливо  пошел
мне навстречу, потом остановился, не решаясь взять ветку из моих рук.  Его
хозяйка  махнула  ему  рукой,  словно  желая  ободрить  его.  Но  козленок
продолжал с беспокойством  оглядываться  на  нее.  Тогда  молодая  женщина
подошла ко мне и положила на ветку свою руку, после чего  козленок  сейчас
же взял ветку. Я поклонился, и молодая женщина продолжала свой путь.
   Придя домой, я описал Лариву то место, где я был, и спросил,  не  знает
ли он, кто живет там, в маленьком, скромного вида домике с садом. Ему  был
знаком этот дом. Единственными его обитательницами были две женщины - одна
пожилая, слывшая очень благочестивой, и другая - молодая, имя которой было
г-жа Пирсон. Должно быть, ее-то я и видел. Я спросил у Ларива, кто  она  и
бывала ли она у моего отца. Он ответил, что она  вдова,  ведет  уединенную
жизнь и что ему случалось видеть ее у отца, но редко. Это было все, что он
мне сообщил. Затем я снова вышел из дому, вернулся к своим липам и сел  на
скамейку.
   Какая-то странная грусть внезапно