ом, милый мой Октав, что сцена у госпожи *** происходила в
прекрасную лунную ночь. Так вот говорят, что, пока оба любовника ссорились
в доме своей дамы и собирались перерезать друг другу горло, на улице перед
окнами спокойно разгуливал силуэт, который был очень  похож  на  вас  и  в
котором узнали вашу особу.
   - Кто это выдумал? - спросил я. - Кто видел меня на улице?
   - Да ваша любовница собственной персоной. Она рассказывает об этом всем
и каждому так же весело, как мы только что рассказали вам ее историю.  Она
уверяет, что вы еще любите ее, что вы дежурите  у  ее  дверей,  что  вы...
словом, все-что угодно... Хватит с вас и того, что она публично болтает об
этом.
   Я никогда не  умел  лгать,  и  всякий  раз,  как  мне  хотелось  скрыть
что-нибудь, лицо мое неизменно выдавало меня. Однако  же  самолюбие,  стыд
помешали мне признаться  в  своей  слабости  при  свидетелях  и  заставили
сделать над собой усилие. "Возможно, что я и был в то время  на  улице,  -
говорил я себе, - но ведь если бы я знал, что моя любовница еще хуже,  чем
я думал то уж, конечно, не был бы там". В конце концов я убедил себя,  что
меня не могли видеть ясно, и сделал попытку отрицать. Я покраснел при этом
так  сильно,  что  сам  почувствовал  бесполезность  притворства.   Деженэ
улыбнулся.
   - Берегитесь, - сказал я ему, - берегитесь! Не заходите слишком далеко!
   Я продолжал, как безумный, шагать по комнате, я не знал, на кого излить
свою злобу. Мне бы следовало расхохотаться, но уж это было свыше моих сил.
В то же время очевидность фактов убеждала меня в том, что я был неправ.
   - Да разве я знал? - вскричал я. - Разве я  знал,  что  эта  презренная
женщина...
   Деженэ сделал презрительную гримасу, словно говоря:  "Вы  знали  вполне
достаточно".
   Я  запнулся,  потом  начал  бормотать  бессвязные,  нелепые  фразы.   В
последние  четверть  часа  я  не   переставал   волноваться,   кровь   моя
разгорячилась, в висках стучало, я уже не мог отвечать за себя.
   - Возможно ли, я - на улице, в слезах, в отчаянии, а у  нее  происходит
эта сцена! Она глумилась надо мной, глумилась в эту ночь!  Полно,  Деженэ!
Уж не приснилось ли вам все это? Неужели это правда? Неужели это возможно?
Откуда вы знаете об этом?
   Я сам не понимал, что говорю;  я  терял  рассудок.  И  в  то  же  время
непреодолимый  гнев  овладевал  мною  все  с   большей   силой.   Наконец,
измученный, я сел; у меня дрожали руки.
   - Друг мой, - сказал Деженэ, - не принимайте этого так близко к сердцу.
Уединенная жизнь, которую вы ведете вот уже два месяца, очень  вредна  для
вас: я вижу, вам необходимо развлечься. Поедемте сегодня ужинать с нами, а
завтра отправимся завтракать за город.
   Тон,  которым  он  произнес  эти  слова,  задел  меня  более,  чем  все
остальное. Я почувствовал, что ему жаль меня и что он  относится  ко  мне,
как к ребенку.
   Неподвижно сидя в углу, я тщетно силился хоть немного  овладеть  собой.
"Как, - думал  я,  -  обманутый  этой  женщиной,  отравленный  чудовищными
советами окружающих, ни в чем не находя прибежища -  ни  в  работе,  ни  в
усталости, я имел в двадцать  лет  единственное  спасение  от  отчаяния  и
порока - святую и мучительную  скорбь...  И  вот...  о  боже!..  даже  эта
скорбь, эта священная реликвия моего горя, разбита в  моих  руках!  Теперь
оскорбляют уже не любовь мою,  оскорбляют  мое  отчаяние!  Глумиться!  Она
может глумиться над моими слезами!.. Это  казалось  мне  невероятным.  Все
воспоминания прошлого прихлынули к моему сердцу при  мысли  об  этом.  Все
ночи нашей любви, одна за другой, как призраки, встали предо мною. Вот они
склоняются над бездонной пропастью, бесконечной и мрачной, как небытие,  и
над глубинами ее раздается чей-то негромкий насмешливый хохот:  "Вот  твоя
награда!"
   Если бы я узнал только одно - что  надо  мной  смеется  свет,  -  я  бы
ответил: "Тем хуже для света", - и это даже  не  рассердило  бы  меня.  Но
одновременно я узнал и другое, я узнал, что  моя  любовница  -  бесчестная
женщина. Итак, с одной стороны, я был осмеян публично,  мой  поступок  был
удостоверен,  подтвержден   двумя   свидетелями,   которые,   прежде   чем
рассказать, что видели меня, конечно, не  преминули  пояснить,  при  каких
обстоятельствах это происходило: итак, свет  был  прав,  осуждая  меня.  С
другой стороны, что мог я ответить ему? К чему привязаться? Чему посвятить
свои мысли? Чем заняться, если средоточие моей жизни, если само сердце мое
было опустошено, разбито, уничтожено? Да что я говорю? Если  эта  женщина,
ради которой я бы пошел на что угодно -  на  осмеяние  и  на  позор,  ради
которой я вынес бы самое тяжкое бремя несчастья, если эта женщина, которую
я любил и которая любила другого, женщина, которую я уже не просил о любви
и от которой не хотел ничего, кроме позволения плакать у ее порога,  кроме
позволения вдали от нее посвятить свою  молодость  воспоминанию  о  ней  и
начертать ее имя, - только ее и ничье другое, -  на  могиле  моих  надежд,
если эта женщина... Ах, когда  я  думал  об  этом,  мне  казалось,  что  я
умираю... Ведь это она, эта женщина, смеялась надо мной, она,  она  первая
показала на меня пальцем и отдала на растерзание той праздной  толпе,  тем
пустым и скучающим людям, которые глумятся  над  всеми,  кто  презирает  и
забывает их. Это ее губы, столько раз прижимавшиеся к моим губам, ее тело,
которое было душой моей жизни, моей плотью и моей кровью, это она, это она
нанесла мне оскорбление - самое жестокое, самое подлое и самое горькое  из
всех - безжалостный смех, плюющий