каплями горячей крови, затопившей землю. Они родились в чреве войны и
для войны. Пятнадцать лет мечтали они о снегах Москвы и о солнце  пирамид.
Они никогда не выходили за пределы своих городов, но им сказали, что через
каждую заставу этих городов можно попасть в одну из европейских столиц,  и
мысленно они владели всем миром. И вот они смотрели на землю, на небо,  на
улицы и дороги:  везде  было  пусто  -  только  звон  церковных  колоколов
раздавался где-то вдали.
   Бледные призраки в черных одеяниях медленно ходили  по  деревням.  Иные
стучались в двери, а когда им открывали, они вынимали из карманов  длинные
потертые пергамента и  выгоняли  жителей  из  их  домов.  Со  всех  сторон
прибывали люди, все еще дрожащие от страха, который  охватил  их  двадцать
лет назад, когда они отсюда уходили.  Все  чего-то  требовали,  спорили  и
кричали. Удивительно, что одна смерть могла привлечь столько воронов.
   Король Франции сидел на своем троне, озираясь по сторонам и  отыскивая,
не осталась ли какая-нибудь пчелка в узоре его герба. Одни протягивали ему
шляпу, и он давал им денег. Другие подносили распятие, и он  целовал  его.
Некоторые только кричали ему в самое ухо разные громкие  имена,  -  им  он
предлагал пройти в большой зал, где гулкое эхо еще  повторяло  эти  имена.
Были и такие, которые показывали ему свои старые плащи, хвастаясь тем, что
тщательно уничтожили на них следы пчел, и он дарил им новое платье.
   Юноши смотрели на это, все еще надеясь, что  тень  Цезаря  высадится  в
Канне и смахнет все эти привидения, но безмолвие  продолжалось,  и  только
бледные лилии виднелись на горизонте. Когда юноши заговаривали о славе, им
отвечали:  "станьте  монахами";  о  честолюбии  -  "станьте  монахами";  о
надежде, о любви, о силе, о жизни - "станьте монахами"!
   Но вот на трибуну  взошел  человек,  державший  в  руке  договор  между
королем и народом. Он сказал, что слава - это прекрасная вещь  и  воинское
честолюбие также, но что есть вещь  еще  более  прекрасная,  и  ее  имя  -
свобода.
   Юноши подняли голову и вспомнили о своих дедах -  те  тоже  говорили  о
свободе.  Они  вспомнили,  что  в  темных  углах  родительского  дома   им
приходилось видеть таинственные мраморные бюсты длинноволосых людей, бюсты
с латинскими надписями. Они вспомнили, как по вечерам  их  бабушки,  качая
головой, говорили между собой о потоке крови еще  более  страшном,  нежели
тот, который пролил император. В этом слове свобода таилось  нечто  такое,
что заставляло сердца детей учащенно биться, волнуя их каким-то далеким  и
ужасным воспоминанием, но  вместе  с  тем  дорогой  и  еще  более  далекой
надеждой.
   Услышав его, они затрепетали, но, возвращаясь домой,  они  увидели  три
корзины, которые несли в Кламар: то были тела трех юношей, слишком  громко
произнесших слово свобода.
   Странная усмешка мелькнула на их губах при этом печальном  зрелище.  Но
другие ораторы, взойдя на  трибуну,  начали  публично  вычислять,  во  что
обошлось честолюбие и как дорого стоит слава.  Они  обрисовали  весь  ужас
войны, а жертвоприношения назвали бойней. Они говорили  так  много  и  так
долго, что все человеческие иллюзии начали осыпаться, как осенние листья с
деревьев, и все слушавшие их проводили рукой по лбу, словно просыпаясь  от
лихорадочного сна.
   Одни говорили: "Причина падения императора в том, что народ  больше  не
хотел его". Другие -  "Народ  хотел  короля...  нет  -  свободы...  нет  -
разума...  нет  -  религии...  нет  -  английской  конституции...  нет   -
абсолютизма". И, наконец, последний добавил: "Нет, он хотел только  одного
- покоя".
   Три  стихии  составляли  жизнь,  которая  раскрывалась  перед   молодым
поколением: позади - прошлое, уничтоженное навсегда, но еще трепетавшее на
своих развалинах со всеми пережитками веков абсолютизма; впереди -  сияние
необъятного горизонта, первые зори будущего; а между этими двумя мирами...
некое подобие Океана, отделяющего старый материк от молодой Америки; нечто
смутное и  зыбкое;  бурное  море,  полное  обломков  кораблекрушения,  где
изредка белеет далекий парус или виднеется извергающий густой дым корабль,
- словом, настоящий век, отделяющий прошлое от будущего, не являющийся  ни
тем, ни другим, но похожий и на то и  на  другое  вместе,  век,  когда  не
знаешь, ступая по земле, что у тебя под ногами - всходы или развалины.
   Вот в этом хаосе надо было делать выбор; вот  что  стояло  тогда  перед
юношами, исполненными силы  и  отваги,  перед  сынами  Империи  и  внуками
Революции.
   Прошлое! Они не хотели его, ибо вера в ничто дается с  трудом.  Будущее
они любили, но  как?  Как  Пигмалион  любил  Галатею:  оно  было  для  них
мраморной возлюбленной, и они ждали, чтобы в ней проснулась  жизнь,  чтобы
кровь побежала по ее жилам.
   Итак, им  оставалось  только  настоящее,  дух  века,  ангел  сумерек  -
промежуток между ночью и днем. Он сидел на мешке  с  мертвыми  костями  и,
закутавшись в плащ  эгоизма,  дрожал  от  страшного  холода.  Ужас  смерти
закрался к ним в душу при виде этого призрака -  полумумии,  полуэмбриона.
Они приблизились к нему  с  таким  же  чувством,  с  каким  путешественник
подходит в Страсбурге  к  останкам  дочери  старого  графа  де  Сарвенден,
набальзамированной в уборе невесты. Страшен этот детский  скелет,  ибо  на
пальце тонкой,  иссиня-бледной  руки  блестит  обручальное  кольцо,  а  на
головке, готовой рассыпаться в прах, - венок из флердоранжа.
   Как перед наступлением бури по лесу проносится страшный вихрь, пригибая
к земле все деревья, а затем наступает глубокая тишина, так  Наполеон  все
поколебал