грандиозных,  титанических деяниях; но при малейшей угрозе не в
меру пылкое воображение начинает рисовать перед ним мучительные
раны, мерзкий лик смерти, и  мужество  покидает  его;  мысль  о
поражении ему несносна, желчь закипает в нем, но первый же удар
отбивает  у  него охоту драться. Такой рисунок роли куда лучше,
чем трясущиеся  коленки,  выпученные  глаза  и  прочие  ужимки,
скорее  свойственные  обезьяне,  нежели  человеку,  а между тем
плохие актеры именно  так  стараются  вызвать  смех  публики  и
позорят свое искусство.
     Сигоньяк последовал советам Белломбра и построил свою игру
соответственно  этому замыслу, так что в итоге актеры захлопали
ему, суля большой успех.
     Представление было назначено на четыре  часа.  За  час  до
начала   Сигоньяк   надел   наряд  Матамора,  который  Леонарда
расширила, распоров  складки,  ушивавшиеся  по  мере  похудания
покойного.
     Напяливая  на  себя  шутовские лохмотья, барон размышлял о
том, что куда доблестнее было бы облечься в колет из буйволовой
кожи и железные  латы,  по  образцу  предков,  нежели  рядиться
храбрецом  на  словах, когда сам он был смел на деле и способен
на отважные поступки и славные подвиги; но злая  судьба  довела
его до такой крайности и лишила других способов существования.
     Народ   прибывал  в  большом  количестве,  заполняя  овин.
Несколько фонарей, подвешенных к балкам, на  которых  держалась
крыша,  озаряли  красноватыми  отблесками  темные,  белокурые и
седеющие головы, среди которых белели старушечьи чепцы.
     Огни рампы тоже были заменены поставленными по краю  сцены
фонарями, из опасения поджечь сено и солому.
     Спектакль  начался,  и  зрители  проявили  к  нему большой
интерес. На неосвещенном заднике вихлялись огромные причудливые
тени актеров и передавали их жесты в подчеркнуто  ненатуральном
виде,  казалось,  разыгрывая пародию на пьесу; но этот забавный
штрих не был замечен простодушными зрителями, всецело  занятыми
ходом пьесы и поведением действующих лиц, которых они совсем не
считали вымышленными.
     Волы  и  коровы не могли спать от шума и смотрели на сцену
большими  глазами,  которые   вдохновили   Гомера,   греческого
стихотворца,  на хвалебный эпитет при описании красоты Юноны; в
самый разгар  действия  вдруг  жалобно  замычал  теленок,  что,
однако,  не  разрушило  стойкой иллюзии честных простаков, зато
актеры на сцене чуть не прыснули со смеху.
     Капитан Фракасс неоднократно срывал рукоплескания, он и  в
самом  деле  очень  удачно  играл свою роль, не испытывая перед
такой невежественной публикой того волнения, какое  внушало  бы
ему  присутствие более просвещенных и требовательных ценителей.
Кстати, он был уверен,  что  никому  здесь  не  знаком.  Другие
актеры  тоже  заслужили  похвалы  зрителей, которые хлопали что
есть мочи, не щадя своих натруженных  рук,  и,  по  наблюдениям
Белломбра, с большой чуткостью отмечали удачные места.
     Серафина  проплясала  мавританский  танец  с  горделивой и
сладострастной грацией и так вызывающе изгибалась  всем  телом,
так  резво  перебирала ногами, переходя от воздушных пируэтов к
другим фигурам, что, глядя на нее, сомлели бы  от  удовольствия
даже знатные господа и придворные кавалеры. Особенно хороша она
была,  когда  встряхивала  над  головой бубен и бряцала медными
пластинками или же, водя большим  пальцем  по  лоснящейся  коже
инструмента,  извлекала  из  него  глухой  рокот  не  хуже, чем
заправская panderera1.
     Тем временем портреты предков на стенах обветшалого  замка
Сигоньяк  хмурились  сильнее  обычного. Воины испускали вздохи,
подымавшие железные латы у них на груди, и  скорбно  покачивали
головами,  а  почтенные  вдовицы  строили  презрительные  мины,
вытягивая шеи над  гофрированными  воротниками,  и  еще  прямее
держались в тугих корсетах и пышных фижмах. Глухой медлительный
призрачный  шепот беззвучно слетал с их нарисованных губ: "Увы,
последний из Сигоньяков посрамил свой род!"
     На кухне Пьер в печальной задумчивости сидел между Миро  и
Вельзевулом,  долгим  и  вопросительным взглядом смотревшими на
него. "Где-то сейчас мой бедный хозяин?.." -  думал  он,  и  по
обветренной щеке старого слуги катилась слеза, которую слизывал
старый пес.

     VIII. ПОЛОЖЕНИЕ ОСЛОЖНЯЕТСЯ

     На  другой  день  после  представления  Белломбр отозвал в
сторону Блазиуса и, развязав длинный кожаный  кошелек,  как  из
рога изобилия высыпал на него сто блестящих пистолей, сложил их
столбиками,  к  вящему  восхищению  Педанта,  который застыл, с
алчным металлическим блеском  в  глазах  созерцая  выставленный
перед ним клад.