Пуатье. Сборы со спектаклей были скудные, и для труппы  настали
нелегкие  времена.  Деньги  маркиза  де  Брюйера в конце концов
иссякли, как и пистоли  Сигоньяка,  который,  по  щепетильности
своей,  не мог бы оставить обездоленных товарищей без посильной
помощи. Вместо четырех крепких  коней,  впряженных  поначалу  в
фургон,  теперь  осталась  одна  лошадь, и какая лошадь! Жалкая
кляча, пищей которой служили как будто не овес и сено, а обручи
от бочек, - настолько ее ребра выпирали наружу,  а  мосла  чуть
что  не протыкали насквозь шкуру, ослабевшие мышцы болтались на
ногах широкими складками, и шерсть под коленками топорщилась от
наростов. Хомут, под которым совсем не  осталось  войлока,  все
заново  натирал  кровоточащие  раны на загривке, а избитые бока
несчастного животного были точно  зарубками,  иссечены  ударами
бича. Голова лошади была целой поэмой скорби и страданий. Глаза
сидели  в  глубоких  впадинах,  будто  выдолбленных скальпелем.
Печальный,  задумчивый  взгляд  этих  подернутых  синевой  глаз
выражал покорность загнанной скотины. В нем можно было прочесть
горестное  равнодушие к ударам, проистекающее от сознания тщеты
всяких усилий, ибо щелканье бича не способно было высечь из нее
хотя  бы  искру  жизни.  Уши  мотались  бессильно  и  жалостно,
подпрыгивая  в  такт  неровному  бегу,  причем одно из них было
рассечено  пополам.  Прядь  пожелтевшей  гривы   запуталась   в
уздечке,  своими  ремнями натиравшей костлявые выпуклости скул.
Тяжкое дыхание увлажняло ноздри, а нижняя челюсть от  усталости
отвисла с брезгливо-унылым видом.
     Белая  в  рыжую  крапину  шерсть была вся в подтеках пота,
подобных тем, что оставляет дождь на штукатурке стен. Скопляясь
под брюхом в комьях шерсти, струи пота склеивались с  грязью  и
отвратительной  коростой  налипали на задние конечности. Трудно
вообразить более плачевное зрелище, - лошадь, верхом на которой
в Апокалипсисе является смерть, показалась бы резвым  скакуном,
годным  красоваться на карусели, по сравнению с этим горемычным
злосчастным одром,  лопатки  которого  грозили  развалиться  на
каждом  шагу,  а страдальческий взгляд, казалось, как о милости
молил о том, чтобы живодер обухом прикончил его. Он брел теперь
в густом облаке пара, идущего от его крупа  и  ноздрей,  потому
что в воздухе стало заметно холодать.
     В  фургоне ехали только женщины, мужчины следовали пешком,
чтобы не обременять злополучного конягу, а идти с ним вровень и
даже опережать его было  нетрудно.  Каждый  шел  сам  по  себе,
покрепче  завернувшись  в плащ и храня упорное молчание, потому
что темы для беседы у всех были не очень-то отрадные.
     Сигоньяк совсем было впал в уныние и почти  раскаивался  в
том,  что  покинул  обветшалое  жилище  предков,  где,  правда,
рисковал умереть с голоду под своим полуистертым  гербом  среди
безмолвия  и  безлюдия,  зато  не  подвергался  бы,  шатаясь по
большим дорогам, всем случайностям жизни бродячих актеров.
     Он вспоминал о преданном слуге Пьере, о Баярде, о  Миро  и
Вельзевуле  -  верных  товарищах  своего тоскливого прозябания.
Сердце у него невольно сжималось, и от груди к горлу подкатывал
комок, который обычно разрешается слезами; однако стоило барону
бросить взгляд на Изабеллу, которая сидела спереди,  кутаясь  в
мантилью,  и  он вновь обретал мужество. Девушка улыбалась ему;
казалось, все эти беды не очень печалят ее. Что значат телесные
страдания и тяготы, если душа ее исполнена блаженства!
     Окружающий  пейзаж  никак   не   мог   рассеять   грустное
расположение  духа.  На  переднем плане корчились в конвульсиях
скелеты  истерзанных  ветрами,   обезглавленных,   искривленных
старых   вязов,   чьи  черные  сучья  и  ветви  раскинули  свой
прихотливый узор по  изжелта-серому  небу  с  низко  нависшими,
чреватыми  снегом  тучами,  сквозь которые пробивался скудный и
тусклый свет; на втором плане простирались невозделанные  поля,
окаймленные  по  краю  горизонта  голыми  холмами  или  ржавыми
полосками леса. Изредка над лачугой, что, словно меловое пятно,
виднелась из-за прутьев изгороди, вился  столбик  дыма.  Канавы
бороздили  землю  длинными  шрамами.  Весной эта долина, одетая
зеленью,  могла  показаться  привлекательной.  Но  под   серыми
покровами зимы она являла взору однообразный, убогий и грустный
вид. Время от времени возникала фигура изможденного крестьянина
в  лохмотьях  или  старушки, согнувшейся под вязанкою хвороста,
что отнюдь  не  оживляло  ландшафт,  а  лишь  подчеркивало  его
безлюдие.  Казалось,  единственными обитателями этого края были
сороки. Они прыгали  по  темной  земле,  подняв  хвост  торчком
наподобие  сложенного  веера,  оживленно  стрекотали  при  виде
фургона, словно обменивались впечатлениями  от  комедиантах,  и
откалывали перед ними уморительные коленца. Бессердечные птицы,
им дела не было до людских страданий!
     Пронзительный  северный  ветер  прибивал  к плечам актеров
тонкую ткань плащей и ледяными пальцами  хлестал  их  по  лицу.
Немного  погодя  с  порывами  ветра закружили хлопья снега; они