пятна,  поблекшие  краски, пыль и плесень. Милосердная ночь все
смягчает своими благими тенями и краем своего  покрова  отирает
слезы вещей. Комнаты, раньше такие просторные, теперь оказались
совсем  маленькими,  и  барон только удивлялся, почему у него в
памяти они остались очень  большими;  но  вскоре  он  свыкся  с
масштабами  своего замка и с прежней жизнью, точно надел старое
платье, на время сброшенное ради нового; ему было  вольготно  в
этой   обжитой  одежде  с  ее  привычными  складками.  Вот  как
распределялся  его  день:  утром,  после  краткой   молитвы   в
полуразрушенной  часовне,  где  покоились  его  предки,  вырвав
сорную траву из трещины  в  чьей-то  надгробной  плите,  наспех
проглотив  свой  скудный  завтрак  и  поупражнявшись с Пьером в
фехтовании, он долго рыскал  верхом  на  Баярде  или  на  новой
лошадке, а потом, молчаливый и мрачный, как прежде, возвращался
домой,  ужинал  в  обществе  Вельзевула  и Миро, ложился спать,
перелистав, чтобы уснуть, сотни раз читанный  разрозненный  том
из  библиотеки замка, которую усердно опустошали изголодавшиеся
крысы. Отсюда  явствует,  что  блистательный  капитан  Фракасс,
бесстрашный  соперник  Валломбреза, канул в вечность; наш барон
стал прежним Сигоньяком, хозяином обители горести.
     Однажды он спустился в сад, куда водил гулять двух молодых
актрис. Здесь еще виднее стало запустение и  отсутствие  ухода,
еще  гуще  разрослись  сорные  травы; тем не менее шиповник, на
котором нашелся тогда цветок для Изабеллы и бутон для Серафины,
чтобы дамы не вышли из цветника с пустыми руками,  на  сей  раз
тоже не захотел посрамить себя.
     На   той  же  ветке  красовались  два  прелестных  розана,
распустившиеся  с  зарей  и  еще  хранившие  на   дне   чашечек
жемчужинки   росы.   Их  вид  до  крайности  умилил  Сигоньяка,
всколыхнув в нем милые сердцу  воспоминания.  Ему  припомнились
слова  Изабеллы:  "Во  время  той  прогулки  по  саду, когда вы
раздвигали передо мной ветки кустов, вы сорвали для меня  дикую
розу  -  единственный  подарок,  который  могли  мне сделать. Я
уронила на нее слезу, прежде чем спрятать ее  за  корсаж,  и  в
этот миг молча отдала вам взамен розы свою душу".
     Он  сорвал  розу,  с упоением вдохнул ее аромат и страстно
прильнул  губами  к  ее  лепесткам,  словно   это   были   уста
возлюбленной, столь же нежные, алые и душистые. После разлуки с
Изабеллой  он  не переставая думал о ней и понимал, что без нее
для него нет жизни. Первые дни он был ошеломлен  всем  скопищем
свалившихся  на него событий, огорошен крутыми поворотами своей
судьбы, невольно отвлечен дорожными впечатлениями и  потому  не
мог  дать  себе отчет в истинном состоянии своей души. Но когда
он вновь погрузился  в  одиночество,  праздность  и  безмолвие,
каждая  мысль,  каждая  мечта  приводили  его  к  Изабелле. Она
наполняла его ум и сердце. Даже образ  Иоланты  испарился,  как
легкий  дым.  Он  даже  не  задавался  вопросом,  любил  ли  он
когда-нибудь эту надменную красавицу: он просто не вспоминал  о
ней.  "И  все-таки  Изабелла  любит меня", - твердил он себе, в
сотый раз перебрав все препятствия,  стоявшие  на  пути  к  его
счастью.
     Так прошло два-три месяца. Однажды, когда Сигоньяк, сидя у
себя в  комнате,  подыскивал  заключительную строку к сонету во
славу любимой,  явился  Пьер  доложить  своему  господину,  что
какой-то кавалер желает его видеть.
     - Какой-то   кавалер  желает  видеть  меня!  -  воскликнул
Сигоньяк. - Либо ты грезишь, либо  он  попал  сюда  по  ошибке!
Никому на свете нет до меня дела. Но ради столь редкого случая,
так и быть, проси сюда этого чудака. Кстати, как его зовут?
     - Он  не пожелал назваться. Он говорит, что имя его ничего
вам не скажет, - отвечал  Пьер,  распахивая  двери.  На  пороге
показался  красивый  юноша  в  изящном  коричневом  костюме для
верховой езды с зеленым аграмантом, в серых фетровых  ботфортах
с  серебряными  шпорами;  широкополую  шляпу  с длинным зеленым
пером он держал в руке, что позволяло ясно разглядеть на  свету
тонкие, правильные черты его горделивого лица, античной красоте
которых позавидовала бы любая женщина.
     Появление этого совершеннейшего из кавалеров, по-видимому,
не слишком  обрадовало  Сигоньяка,  - он побледнел, бросился за
висевшей в ногах кровати шпагой, выхватил ее из ножен и встал в
позицию.
     - Черт подери! Я думал, что окончательно убил вас, герцог!
Кто это передо мной - вы или ваша тень?
     - Я сам, Аннибал де Валломбрез, во плоти  и  притом  живей
живого,  -  ответствовал  молодой герцог, - но вложите поскорей
шпагу в ножны. Мы  уже  дрались  дважды.  Этого  предостаточно.
Пословица  гласит, что повторенное дважды нам мило, а на третий
раз постыло. Я приехал к вам не как враг. Если я и докучал  вам
кое  в чем, вы с лихвой отплатили мне. Следовательно, мы квиты.
В доказательство того, что приехал  я  с  добрыми  намерениями,