тем  же  гордым  видом, с каким метрдотель сервирует на золотом
блюде павлина, распустившего хвост.
     Успокоившись насчет своих припасов, Пьер  поспешно  накрыл
суровой, но опрятной скатертью кухонный стол, за которым обычно
поглощал  свою  скудную  еду Сигоньяк; по одну сторону поставил
чарку, по другую - симметрично к куску студня - глиняный кувшин
с  кислым  винцом,  а  сам  застыл  за  спиной  хозяина,  точно
дворецкий,  прислуживающий  принцу. Согласно с принятым издавна
церемониалом, Миро, сидя  справа,  а  Вельзевул,  пристроившись
слева,  как  зачарованные,  взирали  на  барона  де Сигоньяка и
следили за тем, как рука его путешествует от тарелки ко  рту  и
ото  рта  к  тарелке, в чаянии, что на долю каждого из них тоже
перепадет кусочек.
     Забавную картинку освещала  просмоленная  лучина,  которую
Пьер  насадил  на железный колышек под колпаком очага, дабы дым
не расходился по кухне. Это было  настолько  точное  повторение
сцены,  описанной  в  начале  нашего повествования, что барону,
пораженному  таким  тождеством,  начинало  казаться,  будто  он
никогда  и  не  покидал  замка,  а  все  остальное  ему  только
пригрезилось.
     Время, которое так быстро  бежало  в  Париже  и  так  было
насыщено  событиями,  в  замке  Сигоньяк  словно  остановилось.
Сонным часам лень было перевернуть склянку, где  пыль  заменяла
песок.  Ничто  не стронулось с места. Пауки по-прежнему дремали
по углам в своих серых гамаках, ожидая маловероятного появления
случайной  мухи.  Некоторые  из  них,   отчаявшись,   перестали
починять  паутину,  оттого что в утробе у них истощились запасы
материала для пряжи; на белесом пепле очага, над головешкой, по
всей  видимости,  успевшей  догореть  еще  до  отъезда  барона,
курился жидкий дымок, словно из гаснущей трубки; только лопух и
крапива разрослись на дворе, да трава, обрамлявшая плиты, стала
выше;  ветка  дерева, прежде едва доходившая до кухонного окна,
теперь просовывала покрытый листвой побег  в  просвет  разбитых
стекол. Это была единственная перемена.
     И  Сигоньяк,  против  воли,  сразу  втянулся  в  привычный
обиход. Былые мысли нахлынули на него; он то и дело  погружался
в  молчаливое  раздумье,  которое остерегался тревожить Пьер, а
Миро с Вельзевулом не смели нарушить непрошеными  ласками.  Все
события  недавнего  прошлого  представлялись ему приключениями,
прочитанными в книге и случайно застрявшими в  памяти.  Капитан
Фракасс  маячил вдалеке туманной фигурой, бледным призраком, им
самим порожденным и навсегда отторгнутым от  него.  Поединок  с
Валломбрезом   рисовался   ему   в   виде  каких-то  несуразных
телодвижений, к которым воля его была непричастна. Ни  один  из
поступков, совершенных им за это время, казалось, не исходил от
него,   и   возвращение  в  замок  окончательно  порвало  нити,
связывавшие их с его жизнью.  Не  испарилась  только  любовь  к
Изабелле,  она  жила  в  его  сердце, но скорее как отвлеченная
мечта, а не полнокровная страсть:  ведь  та,  что  внушила  ее,
отныне  была  для  него  недоступна.  Он  понял, что колесо его
жизни, устремившееся было по новому пути, скатилось  в  прежнюю
роковую  колею, и тупая покорность овладела им. Он упрекал себя
лишь в том, что на миг поддался светлым упованиям. Почему, черт
возьми, несчастливцы во что  бы  то  ни  стало  хотят  добиться
счастья? Какая нелепость!
     Однако  он  постарался стряхнуть с себя гнет безнадежности
и, видя, что в глазах Пьера то и дело вспыхивает робкий вопрос,
вкратце изложил преданному слуге  те  основные  факты,  которые
могли  его  заинтересовать  в  этой  истории;  слушая,  как его
питомец дважды дрался  с  Валломбрезом,  старик  весь  сиял  от
гордости,  что  воспитал такого фехтовальщика, и повторял перед
стеной те удары, которые описывал ему Сигоньяк,  только  вместо
шпаги орудовал палкой.
     - Увы!  Ты,  добрый  мой Пьер, слишком хорошо преподал мне
все секреты мастерства, которым ты владеешь, как  никто,  -  со
вздохом  заключил  барон.  - Моя победа погубила меня, надолго,
если не навсегда, заточив в этом  убогом  и  печальном  жилище.
Таков  уж мой особый удел - успех меня сокрушает и, вместо того
чтобы поправить мои дела, окончательно их  расстраивает.  Лучше
бы я был ранен или даже убит в этом злополучном поединке.
     - Сигоньяки  не могут потерпеть поражение, - наставительно
заметил старый слуга. - Что бы там ни было, а  я  рад,  что  вы
убили  этого  самого  Валломбреза.  Вы, конечно, действовали по
всем  правилам,  а  больше  ничего  и  не  надобно.  Что  может
возразить  человек,  который,  обороняясь, умирает от искусного
удара шпагой?
     - Разумеется,  ничего,  -   ответил   Сигоньяк,   невольно
улыбаясь  дуэлянтской  философии  старого учителя фехтования. -
Однако я порядком устал. Зажги  светильник  и  проводи  меня  в
спальню.