который представится ему в Париже; чтобы не быть нам в тягость,
он  пожелал  заменить нашего товарища, умершего дорогой, и, так
как роли этого амплуа играют в  маске,  он  считал,  что  маска
оградит его достоинство.
     - Под   комическим   обличием  нетрудно,  даже  не  будучи
колдуном, угадать любовную интрижку, - улыбаясь  с  добродушным
лукавством,  заметил  принц.  -  Но  это  не мое дело; я вполне
уверен в вашем благонравии, и меня не пугают тайные  воздыхания
в вашу честь. Да и отцом вашим я стал недостаточно давно, чтобы
читать вам наставления.
     Слушая  эти  речи,  Изабелла  смотрела  на  принца  своими
большими голубыми глазами, сиявшими безупречной  невинностью  и
чистосердечием.  Румянец, вспыхнувший при имени Сигоньяка на ее
прелестном  личике,  успел  погаснуть,  и  ни  тени  стыда  или
смущения  не  было  заметно  на  нем. Не только отцовский, но и
господень   взор   не   узрел   бы   в   ее    сердце    ничего
предосудительного.
     В  эту  минуту  ученик  мэтра  Лорана  попросил разрешения
войти,  он  принес  хорошие  вести  о   здоровье   Валломбреза.
Состояние  больного  было  как нельзя более удовлетворительным;
после приема микстуры наступил благоприятный  перелом,  и  врач
отныне  ручался  за  жизнь  молодого герцога. Выздоровление его
было теперь вопросом времени.
     Через несколько дней Валломбрез, полулежа на двух или трех
подушках,  одетый  в  рубашку  с  воротником  из  венецианского
гипюра,  аккуратно причесанный на прямой ряд, принимал у себя в
опочивальне своего верного  друга,  кавалера  де  Видаленка,  с
которым   до   тех   пор   ему  не  позволяли  видеться.  Принц
расположился в алькове и с глубокой отеческой радостью созерцал
лицо  сына,  правда,  исхудалое  и  бледное,  но  безо   всяких
угрожающих  симптомов.  Губы  его  порозовели, и глаза зажглись
жизнью. Изабелла стояла у  изголовья  кровати.  Молодой  герцог
сжимал ее руку тонкими пальцами, белыми до синевы, как бывает у
больных,  долгое  время  лишенных  воздуха  и  солнца.  Ему  не
разрешалось много говорить, и он таким  способом  выражал  свою
привязанность невольной виновнице его страданий, показывая, что
от  всего  сердца  прощает ей. Братское чувство вытеснило в его
душе  влюбленность,  и  болезнь,   смирив   его   пыл,   немало
способствовала    этому    трудному    переходу.   Из   актрисы
странствующей труппы Изабелла  действительно  превратилась  для
него  в графиню де Линейль. По-дружески кивнув Видаленку, он на
миг отпустил руку сестры, чтобы поздороваться с приятелем.  Это
было все, что на первый раз позволил врач.
     Спустя две или три недели Валломбрез, окрепнув от легкой и
питательной  пищи,  мог  уже  проводить  по  нескольку часов на
кушетке  перед   распахнутым   окном,   в   которое   вливались
целительные ароматы весны. Изабелла подолгу сидела возле брата,
читая  ему  вслух,  что  она  делала  превосходно, привыкнув по
своему  прежнему  актерскому  ремеслу  владеть  голосом  и  как
требуется менять интонации.
     Однажды, когда она закончила главу и собиралась приступить
к следующей,   прочтя  уже  ее  содержание,  Валломбрез  знаком
попросил отложить книжку и сказал:
     - Милая  сестра,  эти   приключения   как   нельзя   более
занимательны,  и  автор  их  по праву слывет одним из тончайших
умов при дворе и в городе; в свете только и  разговоров  что  о
его  книге,  но  я,  признаюсь,  предпочитаю  этому чтению вашу
беседу. Никогда я не думал,  что  выиграю  так  много,  потеряв
всякую   надежду.   Быть   вашим   братом  куда  приятнее,  чем
обожателем;  насколько  вы  были  суровы  к  одному,  настолько
ласковы  к  другому.  В этой мирной привязанности я нашел такое
очарование, о котором и не подозревал. Вы открыли  передо  мной
доселе мне неизвестные стороны женской души. Подчиняясь порывам
бурной  страсти,  стремясь  к  наслаждению,  которое сулила мне
красота, возмущаясь препятствиями, только распалявшими меня,  я
был  подобен  неуемному  заколдованному  охотнику,  не знающему
узды;  в  любимой  женщине  я  видел  лишь  добычу.   Мысль   о
сопротивлении   казалась   мне   неправдоподобной.   При  слове
"добродетель" я пожимал плечами и могу без фатовства  сознаться
единственной  устоявшей передо мной женщине, что имел основания
не верить в добродетель. Мать  моя  умерла,  когда  мне  минуло
всего  три  года,  вы  еще  не  были нам возвращены, и для меня
оставалось сокрытым все то чистое,  нежное  и  прекрасное,  что
заключено  в  женской  душе.  Я увидел вас, и меня непреодолимо
потянуло к вам, в чем, конечно, сказался голос крови, и впервые
уважение примешалось в моей душе к любви. Я приходил в отчаяние
от вашего характера и восхищался им. Меня подкупала та скромная
и учтивая твердость, с которой вы отстраняли мое  искательство;
чем решительнее вы меня отталкивали, тем казались мне достойнее
моей  любви.  Гнев  и  восхищение чередовались в моем сердце, а