присутствием юного и миловидного создания.
     Итак,  решившись  без  долгих   колебаний,   он   попросил
комедиантов  подождать  его,  а  сам  отвел  Пьера  в сторону и
сообщил ему о своем намерении. Верный  слуга,  как  ни  был  он
удручен предстоящей разлукой с хозяином, понимал, однако, сколь
тягостно  для того дальнейшее пребывание в жилище Сигоньяков. С
горестью  наблюдал  он,  как  угасает  жизнь  юноши  в   унылом
бездействии   и   тупой   тоске,   и,   хотя   труппа  фигляров
представлялась ему  неподобающей  свитой  для  владельца  замка
Сигоньяк,  такой  способ попытать счастье он все же предпочитал
той мрачной апатии, в которую, особенно последние два-три года,
погружался  молодой  барон.  Пьеру  не  стоило  большого  труда
собрать  скромные  пожитки своего господина и вложить в кожаный
кошелек  горстку  пистолей,  рассыпанных   по   старому   ларю,
присовокупив к ним, ни слова не говоря, свои убогие сбережения;
причем  барон, быть может, и не заметил его скромного дара, ибо
Пьер совмещая со всеми другими обязанностями в  замке  также  и
должность казначея, бывшую поистине синекурой.
     Вслед  за тем была оседлана белая лошадь, так как Сигоньяк
собирался пересесть в повозку комедиантов  лишь  на  расстоянии
двух-трех  миль  от замка, дабы скрыть свой отъезд, сделав вид,
будто он только провожает гостей; Пьер должен был следовать  за
ним пешком и привести лошадь назад, на конюшню.
     Волы  были  уже  в  упряжке  и,  несмотря на тяжесть ярма,
тщились  поднять  свои  влажные   черные   морды,   с   которых
серебристыми  волокнами  свисала  слюна;  венчавшие  их головы,
наподобие тиар, красные с желтым плетеные покрышки и защищающие
от мух белые  холщовые  попоны  на  манер  рубах  придавали  им
сакраментально-торжественный  вид.  Перед ними погонщик, рослый
загорелый  варвар,  словно  пастух  Римской  Кампаньи,   стоял,
опершись   на   палку,  в  позе  греческих  героев  с  античных
барельефов, о чем, конечно, сам и  не  подозревал.  Изабелла  и
Серафина  уселись  спереди,  чтобы любоваться красивыми видами,
Дуэнья, Педант и Леандр забрались в глубь повозки,  предпочитая
подремать еще, вместо того чтобы наслаждаться панорамой ланд.
     Все  были  в  сборе; погонщик хлестнул волов, они опустили
головы, уперлись выгнутыми ногами  в  землю,  потом  рванули  с
места;  повозка  тронулась,  доски  затрещали,  плохо смазанные
колеса заскрипели, и свод портала гулко  отозвался  на  тяжелый
стук копыт. Замок опустел.
     Во   время  приготовлений  к  отъезду  Вельзевул  и  Миро,
понимая,  что  происходит  нечто  необычное,  с  растерянным  и
озабоченным  видом  бегали взад-вперед и своим смутным звериным
разумением старались понять,  откуда  в  этом  пустынном  месте
взялось  столько  людей.  Пес бестолково метался между Пьером и
хозяином, вопрошая их  своими  синеватыми  глазами  и  рыча  на
незнакомых.   Кот   -   существо   более   рассудительное  -  с
любопытством  поводя  носом,  обнюхивал  колесо   за   колесом,
озадаченный  размерами  волов,  разглядывал  их на почтительном
расстоянии и отскакивал  назад,  когда  те  невзначай  шевелили
рогами.  Затем  он уселся на задние лапки напротив старой белой
лошади, с которой у них  было  полное  взаимное  понимание,  и,
казалось,  старался  дознаться  от  нее  правды;  дряхлая кляча
наклонила голову к коту, который  задрал  к  ней  мордочку,  и,
перетирая  серыми,  поросшими  длинной  щетиной  губами остатки
корма, застрявшие у нее между  шатких  старых  зубов,  будто  в
самом  деле  отвечала  другу  из  кошачьего  племени.  Что  она
говорила ему? Один лишь Демокрит,  утверждавший,  что  разумеет
язык  животных, мог бы понять ее; как бы ни было, но после этой
безмолвной беседы, которую он  подмигиваниями  и  мяуканьем  не
преминул  передать  Миро,  сам  кот,  очевидно,  уразумел смысл
происходящей кутерьмы. Когда  барон  сел  в  седло  и  подобрал
поводья.  Миро занял место справа, а Вельзевул слева от лошади,
и барон де Сигоньяк отбыл из замка своих предков  под  эскортом
пса  и  кота. Очевидно, осторожный Вельзевул отважился на такой
смелый, несвойственный кошачьей породе  поступок  лишь  потому,
что угадал, сколь важное решение принято его господином.
     В  минуту  прощания  с  этой  грустной  обителью  Сигоньяк
почувствовал, какой болью сжалось  его  сердце.  Последний  раз
окинул  он  взглядом черные от ветхости и зеленые от мха стены,
где ему был знаком каждый камень; и башни с ржавыми  флюгерами,
которые  он  долгие  часы,  изнывая  от скуки, созерцал тупым н
невидящим взглядом; и окна опустошенных комнат, по  которым  он
бродил,  точно  привидение  в  заклятом  замке, чуть не пугаясь
собственных шагов; и запущенный сад, где жабы прыгали по  сырой
земле  и между кустами ежевики шныряли ужи; и часовня с дырявой
крышей, где  полуразрушенные  арки  своими  обломками  засоряют
позеленевшие  плиты, под которыми бок о бок покоятся его старик
отец и мать, чей пленительный образ сохранился в его памяти как
смутный сон, мелькнувший на заре младенческих лет.  Вспомнились