Сигоньяк  был  горд,  и, не имея возможности появляться в свете
так, как приличествовало его имени и положению, он  предпочитал
сидеть  дома.  Родители  его умерли, а кроме них, ему не у кого
было просить помощи, и он с каждым днем все более погружался  в
уединение  и  тоску.  Правда,  не  раз  во время своих одиноких
прогулок  он  встречал  Иоланту  де  Фуа,  скакавшую  на  белом
иноходце  в  погоне  за  оленем, в сопровождении отца и молодых
вельмож. Это лучезарное видение часто мелькало в его  снах;  но
что  общего  могло быть между богатой знатной красавицей и им -
захудалым, обнищавшим, убогим на вид дворянчиком? Он, отнюдь не
желая быть  замеченным  ею,  наоборот,  при  встречах  старался
стушеваться,  из  боязни  вызвать  смех  своей  помятой линялой
шляпой  с  изъеденным  крысами  пером,  поношенной   мешковатой
одеждой и старой смирной клячей, более подходящей для сельского
священника,  нежели  для  дворянина, ибо нет ничего обиднее для
благородного сердца,  чем  показаться  смешным  предмету  своей
любви;   стремясь  заглушить  зарождающееся  чувство,  Сигоньяк
приводил себе все трезвые и суровые доводы, какие может внушить
бедность. Успел ли он в этом? Нам судить трудно. Сам он считал,
что ему удалось отогнать от себя  эту  мысль,  как  несбыточную
мечту, полагая, что ему и без того довольно несчастий и незачем
к ним добавлять муки неразделенной любви.
     Ночь  прошла  без  особых  приключений,  если  не  считать
испуга, причиненного Изабелле Вельзевулом, который  пристроился
на ее груди и не желал уходить с такой мягкой подушки.
     Сигоньяк  же  всю  ночь  не сомкнул глаз оттого ли, что не
привык  спать  иначе  как  в  постели,  оттого  ли,   что   его
взбудоражило  соседство  хорошеньких  женщин. Мы скорее склонны
думать, что у него в голове зародились смутные  планы,  тревожа
его  и  гоня  сон.  Появление  комедиантов  представлялось  ему
счастливым  случаем,  зовом  самой  судьбы,   побуждающей   его
покинуть родовую лачугу, где его молодые годы увядали бесславно
и бесцельно.
     Занимался день, и голубоватый свет, проникая сквозь окна в
частых свинцовых переплетах, придавал болезненно-желтый оттенок
огню угасающих  ламп.  Освещенные  с  двух  сторон  лица спящих
оказались  двухцветными,  наподобие   средневековых   костюмов.
Леандр  пожелтел,  как  лежалая  свеча,  и  стал  смахивать  на
воскового Иоанна Крестителя в парике из шелковой  бахромы  и  с
облупившейся,  несмотря  на  стеклянный колпак, краской. Крепко
сомкнутые   веки,   стиснутые   челюсти,   торчащие   скулы   и
заострившийся   нос,  словно  защемленный  костлявыми  пальцами
смерти, делали Матамора похожим на собственный труп.
     Багровые  пятна  и  апоплексические.  прожилки   испещряли
пьяную   образину   Педанта;   нос   его   из  рубинового  стал
аметистовым, а  толстые  губы  были  покрыты  синеватым  винным
налетом.  Капельки пота, стекая по рытвинам и бороздам его лба,
задержались, в зарослях седоватых бровей; дряблые щеки обвисли.
В отупении тяжелого сна лицо актера  было  отвратительным,  меж
тем  как  в  бодрствующем  состоянии  оно привлекало выражением
остроты и живости ума; он  сидел,  привалясь  к  краю  стола  и
напоминая  старого гуляку, козлоногого Сатира, после вакханалии
упавшего замертво на краю оврага.
     Тиран держался вполне прилично,  на  его  мучнистом  лице,
обросшем  черной  щетиной,  на  лице  незлобивого и по-отечески
добродушного палача, вообще не  могло  быть  заметных  перемен.
Субретка  тоже  довольно  сносно выдержала нескромное вторжение
дневного света; вид у нее был не очень  измученный,  разве  что
более   густая   синева   вокруг   глаз  да  фиолетовые  жилки,
проступившие на  щеках,  говорили  о  дурно  проведенной  ночи.
Сладострастный   солнечный   луч,  проскользнув  между  пустыми
бутылками, недопитыми  бокалами  и  остатками  кушаний,  ласкал
подбородок  и  губы  девушки,  точно фавн, который заигрывает с
сонной  нимфой.  Целомудренные  вдовицы  на   стенах   пытались
покраснеть  под  желтым  слоем  лака,  глядя,  как их уединение
оскверняется этим табором бездомных бродяг; и в самом деле, вся
пиршественная  зала  представляла  собой  омерзительную   своей
несуразностью картину.
     Субретка  первая  проснулась  от поцелуя утреннего солнца;
она вскочила, выпрямилась на своих стройных  ножках,  отряхнула
юбки,  как  птица  -  перья,  пригладила  волосы ладонью, чтобы
вернуть им глянец, и, увидев, что барон Сигоньяк сидит в кресле
и смотрит перед собой недремлющим взором, направилась к нему  и
сделала реверанс по всем правилам театрального искусства.
     - Мне очень жаль, - сказал Сигоньяк, отдавая поклон, - что
мое разрушенное  жилище, более пригодное для призраков, чем для
живых людей, не позволило  мне  оказать  вам  лучший  прием;  я
предпочел бы, чтобы вы почивали здесь на простынях голландского
полотна,  под  узорчатым атласным балдахином, а не маялись бы в
этом обветшалом кресле.