провалиться  в  самые  недра  земли! Первым движением Сигоньяка
было бежать опрометью, продырявив заднюю декорацию головой, как
баллистой; но у него на ногах  словно  оказались  те  свинцовые
подошвы,  в  которых, как говорят, упражняются скороходы, чтобы
обрести большую легкость... Он прирос к полу и  стоял,  раскрыв
рот,  растерянный,  смятенный,  к  великому  изумлению Скапена,
который подумал, что капитан  Фракасс  забыл  роль,  и  шепотом
подсказывал ему первые слова монолога.
     Публика,  решив,  что актер, прежде чем начать, ждет новых
рукоплесканий, принялась опять бить в  ладоши,  топать  ногами,
словом,  подняла  такой шум, какого еще не слыхивали на театре.
Это дало Сигоньяку  время  прийти  в  себя:  сделав  над  собой
героическое  усилие,  он  вполне  овладел своими способностями.
"Что ж, будем хотя бы на высоте своего позорного  положения,  -
внушил  он  себе,  твердо  становясь  на ноги, - недостает еще,
чтобы  меня  в  ее  присутствии  освистали,  забросали  гнилыми
яблоками  и тухлыми яйцами. Быть может, она даже не узнала меня
под этой гнусной личиной, - кто поверит, что один из Сигоньяков
ходит обряженный в красное с желтым, как ученая обезьяна! Итак,
смелей, не посрамим себя! Если  буду  хорошо  играть,  она  мне
похлопает, а это уже немалая победа, ведь на такую привередницу
угодить нелегко".
     Все   эти  соображения  промелькнули  в  голове  Сигоньяка
быстрее, чем нам удалось их записать, ибо перу  не  поспеть  за
мыслью,  и  вот он уже произносил свой главный монолог с такими
причудливыми раскатами голоса, такими неожиданными интонациями,
с таким безудержным комическим задором, что публика разразилась
восторженными криками, и даже сама Иоланта невольно улыбнулась,
хоть и твердила, что не понимает вкуса в подобном шутовстве. Ее
дядюшка, толстый командор, и не  помышлял  о  сне,  он  выражал
полное одобрение и хлопал в ладоши, не щадя своих подагрических
рук.  А  несчастный  Сигоньяк  от  отчаяния, казалось, старался
преувеличенным кривлянием, шутовством и фанфаронством  оплевать
самого   себя   и  довести  издевательство  судьбы  до  крайних
пределов;  с  безумным,  яростным  весельем  попирал  он   свое
достоинство,  дворянскую  гордость,  уважение  к  себе и память
предков.
     "Ты можешь торжествовать, злой рок, нельзя быть  униженным
сильнее,  пасть  глубже,  чем  я, - думал он, получая пощечины,
щелчки и пинки, - ты создал меня несчастным! Теперь ты  делаешь
меня  смешным!  Ты  подло  выставляешь меня на позор перед этой
гордой аристократкой. Чего же тебе надобно еще?"
     Минутами гнев обуревал его, и он выпрямлялся  под  ударами
Леандра  с  таким  грозным  и  свирепым видом, что тот в страхе
отступал, но тут же, опомнившись, снова входил в характер роли,
дрожал всем телом, выбивал  зубами  дробь,  трясся  на  хлипких
ногах, заикался и, к вящему удовольствию зрителей, проявлял все
признаки подлейшей трусости.
     Такие  резкие скачки поведения показались бы нелепыми не в
столь многогранной роли, но публика приписывала их  вдохновению
актера, всецело слившегося с образом действующего лица, и очень
их  одобряла.  Одной Изабелле было ясно, в чем причина смятения
Сигоньяка, - в присутствии среди публики дерзкой охотницы,  чьи
черты  очень прочно врезались ей в память. Играя свою роль, она
украдкой поглядывала на ложу, где с  высокомерным  спокойствием
уверенного  в  себе  совершенства  восседала  гордая красавица,
которую молодая актриса  в  смирении  своем  не  смела  назвать
соперницей.   Она   находила   горькую  усладу  в  сознании  ее
неоспоримого превосходства, мысленно утешая себя  тем,  что  ни
одна женщина не могла бы сравниться в прелестях с этой богиней.
Глядя  на  царственную  красоту  Иоланты,  она  понимала теперь
безрассудную  любовь,  которую  внушают  иногда   простолюдинам
несравненные  чары какой-нибудь юной королевы, явившейся народу
в  апогее  славы  во  время  публичной  церемонии,  -   любовь,
доводящую до безумия, до тюрьмы и казни.
     А сам Сигоньяк дал себе слово не глядеть на Иоланту, чтобы
в минутном  порыве,  потеряв  над  собой  власть,  не совершить
какого-нибудь дикого поступка и  публично  не  опозорить  себя.
Напротив,   он   старался   найти  успокоение,  когда  тому  не
препятствовала  роль,  подолгу  глядя  на  кроткую   и   добрую
Изабеллу.  Буря  в  его  душе  стихала  при виде ее прелестного
личика, затуманенного налетом  грусти  из-за  докучной  тирании
отца,  который,  по ходу пьесы, хотел насильно выдать ее замуж;
любовь  одной  искупала  презрение  другой.  Он  вновь  обретал
уважение к себе, что давало ему силы продолжать игру.
     Наконец  пытка  прекратилась.  Когда  по  окончании  пьесы
Сигоньяк,  задыхаясь,  сбросил  за  кулисами  маску,  остальные
актеры  были  поражены тем, как разительно изменился он в лице.
Он был смертельно бледен и, точно безжизненное  тело,  упал  на
стоявшую  рядом  скамейку.  Видя,  что  он  близок  к обмороку,