понадобилось бы по  меньшей  мере  двадцать  сонетов  со  всеми
итальянскими  concetti1 и с испанскими agudezas2 в придачу. Вся
зала была заворожена красотой девушки, хотя она еще не  снимала
маски,  но  то,  что  было видно, служило порукой за остальное;
чистая,  нежная   линия   подбородка,   безупречные   очертания
ярко-малиновых   губ,   выигрывавшие   от  соседства  с  черным
бархатом, продолговатый изящный и тонкий овал лица, совершенная
форма миниатюрного ушка, как будто выточенного из  агата  самим
Бенвенуто  Челлини, - достаточно перечисленных прелестей, чтобы
вызвать зависть даже у богини.
     Вскоре из-за жары в зале или из желания  оказать  смертным
милость,  которой  они  вовсе  недостойны, молодая богиня сняла
докучный кусок картона, наполовину скрывавший ее  ослепительную
красоту. Взорам зрителей предстали прекрасные глаза, светящиеся
прозрачным  лазоревым  блеском  между  темным  золотом  длинных
ресниц; не то  греческий,  не  то  римский  нос  и  щеки,  чуть
тронутые  румянцем,  рядом  с  которым  цвет  самой свежей розы
показался бы землистым. Это была Иоланта де Фуа.
     Еще раньше, чем она сняла маску, ревнивые  женские  сердца
почувствовали,  что  успех  их  сорван,  а  сами  они  обречены
обратиться в дурнушек и древних старух.
     Обведя  спокойным   взором   потрясенную   залу,   Иоланта
облокотилась  о барьер ложи, оперлась щекой на руку и застыла в
такой позе, которая  прославила  бы  любого  ваятеля,  если  бы
только  мастер,  будь он грек или римлянин, мог вообразить себе
что-либо похожее на этот образец небрежной грации и врожденного
изящества.
     - Сделайте  милость,  дядюшка,  не  вздумайте  заснуть,  -
вполголоса  сказала  она  старому  вельможе,  который тотчас же
выпрямился в кресле и  стал  таращить  глаза,  -  это  было  бы
нелюбезно   в  отношении  меня  и  противно  законам  старинной
учтивости, которую вы не устаете восхвалять.
     - Будьте покойны, милая племянница, когда мне окончательно
прискучит пошлая и глупая болтовня этих фигляров, со  всеми  их
страстями, до которых мне дела нет, я взгляну на вас, и сна как
не бывало.
     Пока  Иоланта  обменивалась  с  дядей  этими  замечаниями,
капитан Фракасс, расставляя ноги циркулем,  дошел  до  рампы  и
остановился  с  самым  вызывающим  и  заносчивым видом, свирепо
вращая глазами.
     Бурные  рукоплескания  раздались  со   всех   сторон   при
появлении общего любимца и на миг отвлекли внимание от Иоланты.
Без  сомнения,  Сигоньяк  не был тщеславен и в своей дворянской
гордости презирал ремесло комедианта, на  которое  обрекла  его
нужда.  Однако  мы  не  беремся  утверждать,  что самолюбие его
ничуть не было польщено таким шумным и горячим  приемом:  славе
гистрионов,   гладиаторов  и  мимов  нередко  завидовали  люди,
поставленные  очень  высоко,  -  римские  императоры,   кесари,
владыки  мира,  не гнушавшиеся оспаривать на арене цирка или на
театральных подмостках лавры певцов, актеров, борцов и  возниц,
хотя  и  так  сами были многократно увенчаны, чему известнейшим
примером служит Нерон Энобарб.
     Когда рукоплескания утихли, капитан  Фракасс  окинул  залу
тем  взглядом,  каким  актер  неизменно проверяет, все ли места
заняты, и старается угадать, веселое или  мрачное  расположение
духа  у  зрителей,  и  на  этом строит свою игру, позволяя себе
большие или меньшие вольности.
     Вдруг барон застыл, как громом пораженный: огни свеч будто
превратились в огромные солнца, затем  показались  ему  черными
кругами  на  ослепительном  фоне.  Головы  зрителей, которые он
раньше смутно различал  у  своих  ног,  расплылись  в  сплошной
туман.  Его  с  ног  до  головы  обдало жаром, а вслед за тем -
леденящим холодом. Ноги, как ватные, подогнулись под ним, и  он
словно  погрузился  по  пояс  в настил сцены; во рту пересохло,
горло сжали железные тиски, как преступнику испанская  гаррота,
а  из  головы,  будто  птицы из раскрытой клетки, беспорядочной
испуганной стаей, сталкиваясь и путаясь между  собой,  вылетели
все  слова,  какие  ему  нужно  было  произнести. Хладнокровие,
выдержка,  память  вмиг  покинули  барона.  Казалось,  незримая
молния  ударила  в  него,  еще  немного - и он упал бы замертво
прямо на рампу. Он увидел в ложе ослепительную  и  невозмутимую
Иоланту   де   Фуа,   пристально   смотревшую  на  него  своими
прекрасными синими глазами.
     О, позор! О, проклятье! О, злая насмешка судьбы! Незадача,
несносная  для  благородной  души!  В   шутовском   наряде,   в
низменной,  недостойной  роли  увеселителя  черни кривляться на
глазах у столь надменной, столь заносчивой, столь  высокомерной
красавицы,  когда  хочется  совершать  перед  ней  возвышенные,
героические,  сверхчеловеческие  деяния,  дабы  унизить  ее   и
сломить ее гордыню! И не иметь возможности скрыться, исчезнуть,