старинные кружева, правда, пожелтевшие,  но  весьма  ценные;  и
длинные  золотые  цепочки,  по  двадцать  четыре  карата звено,
увесистые и дорогие, хоть и старомодной работы; и оставшиеся от
прабабок шелковые и парчовые ткани, каких уже не изготовляют ни
в Венеции, ни в Лионе. Были  даже  и  прелестные  юные  личики,
розовые  и свежие, которые имели бы большой успех в Сен-Жермене
и в Париже, при всем своем не  в  меру  простоватом  и  наивном
выражении.
     Некоторые  из  дам, не желая, по-видимому, быть узнанными,
не сняли  полумасок,  что  не  мешало  весельчакам  из  партера
называть  их  и рассказывать об их пикантных похождениях. И все
же  одна  дама,   по-видимому,   в   сопровождении   горничной,
замаскированная тщательнее других и державшаяся в глубине ложи,
чтобы  на  нее  не  падал  свет,  сбивала  с  толку любопытство
сплетников. Наброшенная на голову  и  завязанная  у  подбородка
косынка  из  черных  кружев скрывала цвет ее волос, а платье из
дорогой, но темной ткани сливалось  с  мраком  ложи,  где  дама
старалась  стушеваться, в отличие от других зрительниц, которые
только и думали, как бы покрасоваться в огне свечей. Временами,
словно желая защитить глаза от яркого света, дама  поднимала  к
лицу  веер  из  черных  перьев,  где  посередке  было вставлено
зеркальце, в которое она забывала смотреться.
     Скрипки, заигравшие ритурнель, привлекли всеобщее внимание
к сцене, и никто больше не занимался  таинственной  красавицей,
похожей на dama tapada Кальдерона.
     Представление  началось  с "Лигдамона и Лидия". Декорации,
изображавшие сельский ландшафт с зеленью деревьев, с ковром  из
мха,  с  прозрачными  струйками родников и далекой перспективой
лазурных гор, расположили публику приятностью  вида.  Леандр  в
роли  Лигдамона  был  одет  в  фиолетовый  костюм,  расшитый по
пастушеской моде зеленым шнуром.  Завитые  в  букли  волосы  на
затылке  были  изящно подхвачены бантом. Слегка подкрахмаленный
воротник открывал его белую, точно женскую, шею. Чисто выбритые
щеки и подбородок сохранили чуть заметный синеватый  колорит  и
как бы персиковый пушок, а нежно-розовый слой румян, наложенный
на  скулы,  только  подтверждал  сравнение  со свежим персиком.
Подкрашенные кармином губы  оттеняли  жемчужный  блеск  усердно
начищенных  зубов.  Кончики  бровей  были подправлены китайской
тушью, а белки плаз, обведенных тоненькой чертой той  же  туши,
так и сверкали.
     Гул  одобрения  прокатился  по зале: дамы шушукались между
собой, и юная девица, недавно вышедшая из монастыря,  не  могла
сдержать   возглас:   "Какой  милашка!"  -  заслужив  за  такую
непосредственность строгий выговор от своей мамаши.
     Эта девочка в простоте сердечной выразила затаенную  мысль
более  зрелых женщин, и даже, возможно, собственной матери. Она
вспыхнула от материнского порицания и молча уставилась  на  мыс
своего корсажа не без того, чтобы украдкой поднять глаза, когда
за ней не следят.
     Но  без  сомнения, более остальных была взволнована дама в
маске. По бурному трепету груди,  вздымавшей  кружево  лифа,  и
дрожанию  веера в руке, по тому, как она подалась к самому краю
ложи, боясь  упустить  малейшую  подробность  действия,  всякий
угадал  бы  ее  сугубый  интерес  к Леандру, если бы удосужился
понаблюдать за ней. По счастью, все взгляды были устремлены  на
сцену, что позволило таинственной особе овладеть собой.
     Как  известно  каждому,  ибо  нет  человека  незнакомого с
творениями знаменитого  Жоржа  де  Скюдери,  пьеса  открывается
прочувственным  и  весьма  трогательным  монологом Лигдамона, в
котором  отвергнутый  Сильвией   любовник   измышляет   способы
покончить с жизнью, ставшей для него несносной от жестокосердия
неприступной  красавицы.  Пресечет  ли  он свой печальных век с
помощью петли или шпаги? Ринется ли с высокого утеса? Нырнет ли
с головой в реку, дабы холодной водой остудить любовный жар? Он
колеблется, не зная, на  какой  способ  самоубийства  решаться.
Туманная   надежда,   не  покидающая  влюбленных  до  последней
секунды, привязывает его к жизни. А вдруг неумолимая смягчится,
тронутая столь упорным обожанием? Надо признать, что  Леандр  с
подлинным  актерским мастерством, самым душещипательным образом
перемежал томление и отчаяние. Голос его  дрожал,  словно  горе
душило  его,  а  к  горлу  подступали  рыдания.  Каждый  вздох,
казалось, шел из глубины  души,  и  в  жалобах  на  бессердечие
возлюбленной было столько покорности а проникновенной нежности,
что  всех  зрительниц  брала  злость  на  гадкую, бесчеловечную
Сильвию, на месте  которой  у  них  не  хватило  бы  варварской
жестокости  довести  до  отчаяния,  а  то  и  до  гибели  столь
любезного пастушка.
     По   окончании   монолога,   пока   публика   оглушительно
рукоплескала,  Леандр  окидывал  взглядом  зрительниц, особенно
пристально всматриваясь в тех, что казались ему  титулованными: