ил мне пойти с ним сегодня на званый вечер, где соберутся 
высокородные.
Этот дом стоит возле какого-то храма, посвященного богине с кошачьей головой, 
не помню ее
имени, потому что не собирался туда идти.
– Ты имеешь в виду Баст, – сказал я. – Я знаю этот храм и думаю, что место для 
твоего
намерения подходящее – легкомысленные женщины любят поклоняться кошачьей голове 
и
приносят ей жертвы, когда находят себе богатых любовников.
– Но я не пойду туда, если ты не пойдешь со мной, Синухе, – проговорил Хоремхеб
смущенно. – Я простолюдин, я умею раздавать пинки и размахивать плеткой, но не 
знаю, как
ведут себя в Фивах, и вообще не умею держаться с женщинами. Ты человек ученый и 
родился в
Фивах. Поэтому ты должен пойти со мной, Синухе.
Я был уже немного пьян, его слова польстили мне, и я не захотел признаваться, 
что знаю
женщин так же мало, как он. Под воздействием выпитого я послал Каптаха за 
носилками и
сторговался с носильщиками о цене, пока Хоремхеб допивал вино, желая пробудить 
отвагу в
сердце.
Носильщики донесли нас до храма Баст и, увидя, что перед домом, куда мы 
направлялись,
горят светильники и факелы, стали громко требовать прибавки к цене и обиженно 
замолчали
только после того, как Хоремхеб пару раз вытянул их плеткой. Возле ворот храма 
стояли
молодые женщины, улыбались нам и приглашали принести жертвы вместе с ними, но 
они не
были одеты в царский лен, на них не было париков, и мы ими пренебрегли.
Мы вступили в дом, и никто не удивился нашему приходу, а веселые служанки 
полили
нам на руки воду для омовения, и аромат горячих яств, втираний и цветов 
встретил нас еще на
террасе. Рабы надели на нас венки из цветов, и мы оказались в зале, ибо вино 
пробудило в нас
отвагу.
Но, войдя, я не увидел ничего вокруг, кроме женщины, которая вышла нам 
навстречу. Она
была в одеянии из царского льна, и тело ее, подобно телам богинь, просвечивало 
сквозь него.
На голове у нее был тяжелый синий парик, на шее, руках и щиколотках сверкали 
красные
украшения, уголки глаз были подчернены, а под глазами лежали зеленые тени. Но 
зеленее
любой зелени были ее глаза, подобные Нилу под знойным солнцем, так что сердце 
мое утонуло
в них, потому что это была Нефернефернефер, которую я однажды встретил в 
колоннаде храма
Амона. Она не узнала меня и смотрела на нас вопросительно, улыбаясь Хоремхебу, 
который
поднял свою плетку, приветствуя ее. И юноша по имени Кефта, критянин, увидев 
Хоремхеба,
подбежал к нему, спотыкаясь о скамеечки, и обнял его, называя своим другом. Но 
меня не
заметил никто, и я мог без помехи любоваться сестрой своего сердца. Она была 
старше, чем
мне вспоминалось, и глаза ее больше не улыбались, но были жестки, как зеленые 
камни. Они
оставались холодными, хотя губы улыбались, и взгляд ее прежде всего остановился 
на золотой
цепи, украшающей шею Хоремхеба. Несмотря на это, я почувствовал слабость в 
ногах.
В зале находились и другие гости, стены его были расписаны лучшими художниками, 
а
потолок поддерживали колонны в форме лилий. Замужние и незамужние женщины, 
одетые в
тончайший лен, в париках и с множеством украшений, смеялись, перекидываясь 
словами с
окружавшими их мужчинами, молодыми и старыми, красивыми и безобразными, тоже
увешанными золотом, с воротниками, расшитыми драгоценными каменьями.
Все кричали и смеялись, на полу валялись кувшины и чаши из под вина, пестрели
Мика Валтари: «Синухе-египтянин» 50
затоптанные цветы, а инструменты сирийских музыкантов звенели так, что 
разговоров не было
слышно. Все опьянели, какую-то женщину вырвало, и служанки не успели поднести 
ей посуду,
так что она перепачкала свои оде