писцам важные приказы, которые ты, Синухе, не понимаешь,
Мика Валтари: «Синухе-египтянин» 92
поскольку, это не твоя работа, как я не понимаю работы врачевателя, хотя и 
почитаю твое
искусство. Я стыжусь того, что мое лицо и руки выпачканы кровью похитителей 
скота, но мне
нельзя было поступить иначе – если бы я не ехал впереди воинов, они растеряли 
бы всю свою
отвагу, бросились бы на колени и стали вопить, потому что, по правде говоря, 
это еще более
жалкий сброд, чем хабири. Поэтому я называю их навозными рылами, а они гордятся 
даже этим
званием.
Но я все-таки не мог поверить, что ему не было страшно лететь впереди войска 
навстречу
копьям и упрямо продолжал:
– У тебя, как у всякого человека, теплая кожа, под которой бежит кровь. Может 
быть, ты
так крепко заколдован, что тебя невозможно ранить? Как еще объяснить, что ты не 
знаешь
страха?
– Я, конечно, слышал о таком колдовстве, и немало воинов носят на шее амулеты,
которые должны их оберегать, – ответил Хоремхеб, – но после нынешнего сражения 
они
найдены на многих убитых, так что я не верю в колдовство, хотя оно, конечно, 
полезно, ибо
заставляет даже темного человека, не умеющего ни читать ни писать, верить в 
себя и быть
отважным в бою. А если говорить всерьез, Синухе, все это – дерьмо. Со мной 
совсем иное дело,
ибо я знаю, что рожден для великих подвигов, только откуда мне это известно – 
не могу тебе
сказать. Воину либо везет, либо не везет, а мне везет с того дня, как мой сокол 
привел меня к
фараону. Правда, сокол мой улетел из дворца и больше не вернулся, но, шагая 
через Синайскую
пустыню в Сирию, страдая от голода и особенно от нестерпимой жажды – ибо я 
страдаю вместе
со своими воинами, дабы знать, что они испытывают, и научиться таким образом 
командовать
ими, – я увидел в одной из долин горящий костер. Это был живой огонь, 
полыхающий словно
большой куст или дерево, он горел днем и ночью, но не сгорал и не становился 
меньше, вокруг
него распространялся такой запах, который кружил мне голову и поднимал во мне 
отвагу. Я
видел его, когда мчался в колеснице впереди войска и когда охотился на диких 
зверей пустыни,
хотя, кроме меня и возницы, который может это подтвердить, никто его не замечал.
 Но с этой
минуты я знал, что пока не кончится мое время, меня не тронут ни копье, ни 
стрела, ни дубина.
А откуда я это знаю – о том я не ведаю, ибо это сокрыто от людей.
Я поверил его рассказу и почувствовал к нему глубокое уважение, хотя у 
Хоремхеба не
было никаких причин придумывать что-нибудь мне на забаву, да он и не сумел бы 
такое
выдумать, он был человеком, верящим лишь в то, что можно увидеть и пощупать 
руками.
Он позволил своим воинам расположиться в лагере хабири, есть, пить, стрелять в 
цель и
метать копье, а мишенью им служили такие хабири, которых нельзя было продать в 
рабство
из-за ран или особенной строптивости. Поэтому воины не ворчали на то, что надо 
упражняться,
а с удовольствием стреляли из луков и метали копья. Но на третий день 
валявшиеся на земле
трупы стали издавать зловоние, и собравшиеся в огромные стаи вороны, шакалы и 
гиены так
ужасно кричали по ночам, что никто уже не мог спать. К тому же многие пленницы 
удавили
себя своими длинными волосами и никого больше не могли веселить. Это были 
костлявые и
грязные существа с дикими как пустыня глазами, хотя воины ссорились из-за них и 
считали их
красивыми, поскольку давно не видели женщин. Из-за всего этого война мне 
опостылела, а на
сердце стало тяжело от тех ужасов, на которые люди обрекают друг друга. Глядя 
на то, как
вороны клюют мертвецов, а шакалы