и побежали за колесницами. И тут же из всех 
глоток
раздался крик, еще более страшный, чем вопль хабири, ибо каждый орал во всю 
мочь, стараясь
заглушить собственный страх. Я закричал вместе со всеми и убедился, что это 
действительно
помогает.
Колесницы со страшным скрежетом врезались в толпу нападающих, а впереди,
возвышаясь над клубами пыли и качающимися копьями, сверкал украшенный 
страусовыми
перьями шлем Хоремхеба. За военными колесницами бежали копейщики,
предводительствуемые львиными хвостами или соколами, а лучники рассыпались по 
долине,
бросились на землю и по условленному знаку стали стрелять в беспорядочные 
полчища хабири.
С этой минуты все смешалось – грохот, треск, вопли и стоны умирающих. В ушах 
моих
свистели стрелы, мул подо мной обезумел и понес меня в самую гущу битвы, я в 
испуге
принялся молотить его ногами и кричать, но остановить его было невозможно. 
Хабири
сражались упорно и бесстрашно, и, даже затоптанные лошадьми, не в силах 
подняться, они
старались проткнуть копьями тех, кто бежал по их телам. Не один египтянин погиб 
в этот день,
нагнувшись над неприятелем, чтобы в знак своей победы отрубить ему руку. Запах 
крови был
сильнее запаха пота и немытых тел, и вороны стаями кружились над полем.
Вдруг хабири издали устрашающий крик и побежали назад – они увидели, что
колесничие, обогнув долину, помчались за угнанными стадами и стали хватать их 
женщин. Не в
силах такое стерпеть, хабири кинулись спасать свой лагерь, но в этом была их 
погибель.
Колесницы повернули им навстречу и разогнали их, а об остальном позаботились 
копейщики и
лучники. Когда солнце село, вся долина была усеяна трупами с отрубленными 
руками, лагерь
горел, и со всех сторон слышалось мычание разбежавшегося стада.
Но, войдя в раж, воины продолжали убивать и разили копьями всех, кто попадался 
им на
пути, – даже детей и безоружных. Они стреляли из луков в беспорядочно мечущееся 
стадо
скота, пока Хоремхеб не велел протрубить отбой, а офицеры не опомнились и, 
работая
плетками, не согнали воинов в кучу. Только мой обезумевший мул, описывая круги, 
носился по
долине, подбрасывая меня, словно мешок, так что я уже не знал, жив я еще или 
умер. Воины,
глядя на меня, покатывались со смеху, пока один из них не огрел мула шестом по 
морде так,
что тот, изумленный, остановился и навострил уши, а мне наконец удалось слезть 
с него. С
этого времени воины стали называть меня Сыном дикого мула.
Пленных загнали за ограждение, их оружие побросали в кучу, а пастухов послали
собирать разбежавшееся стадо. Хабири было очень много, и хотя часть их них 
сумела удрать,
Хоремхеб решил, что они убегут далеко и не скоро осмелятся вернуться. Ему 
принесли ларец,
который он открыл при свете пылающих шалашей, чтобы показать всем львиноголовую,
 гордо
выпятившую деревянные груди богиню Сехмет. Воины, ликуя, окропили ее кровью из 
своих
ран и побросали перед ней отрезанные в честь победы руки врагов, из которых 
образовалась
большая куча. Среди воинов были и такие, которые швырнули в нее по четыре и 
пять рук.
Хоремхеб наградил их цепочками и браслетами, а самых отважных назначил младшими
Мика Валтари: «Синухе-египтянин» 91
офицерами. Он был весь в пыли и крови, кровь капала даже с золотой плетки, но 
глаза его
улыбались воинам, и он называл их своими дорогими хрюшками и кровопускателями.
На мою долю выпало много работы, ибо копья хабири и их дубины оставляли 
страшные
раны. Я трудился при свете горящих шалашей, и крики раненых смешивались с 
воплями
женщин, когда воины тащили их к себе и бросали жребий, кому достанется 
веселиться с ними.
Я промывал и зашивал открытые раны, запихивал вывалившиеся кишки обратно в 
живот и
подшивал содранную с головы кожу. Умирающим я давал пиво и обезболивающие 
снадобья,
чтобы они уходили из