ль тяжкие испытания изнурили его силы, и он сам не заметил, как 
задремал, прислонившись к какому-то столбу, ибо в этом бедном жилище не 
приходилось рассчитывать на лучшее. И вот, стоило ему закрыть глаза, как словно 
живой возник перед ним ушедший Государь.

- Зачем ты здесь, в этом ужасном месте? - спрашивает он и, взяв Гэндзи за руку, 
принуждает его подняться.- Вручив судьбу свою богу Сумиёси, приготовь поскорее 
ладью и покинь этот залив.

И Гэндзи отвечает, не скрывая своей радости:

- С тех пор как лишился я вашей милостивой защиты, много горестей пришлось мне 
изведать. Признаюсь, я готов был уже броситься в волны морские.

- О нет, ты не должен даже думать об этом! Все эти бедствия посланы тебе в 
наказание за какой-то незначительный проступок. До сих пор я не имел 
возможности оглянуться на ваш мир, ибо, хотя и не совершил я за время своего 
правления никаких тяжких преступлений, за мной числится немало случайных 
прегрешений, какие обременяют душу каждого человека, и я должен был от них 
освободиться. Но, узнав, в каком бедственном положении ты оказался, я потерял 
покой и, погрузившись в море, поднялся на берег. Теперь же, как ни утомили меня 
тяготы пути, я хочу воспользоваться случаем и навестить столицу, ибо есть у 
меня дело к Государю.- Так молвив, он исчезает.

Обливаясь слезами, Гэндзи стремится за ним с мольбой: "О, возьми и меня с 
собою!", обращает к небу свой взор, но, увы, никого уже нет, лишь лик луны 
мерцает в вышине. Право, трудно поверить, что все это лишь пригрезилось ему! 
Гэндзи казалось, что Государь еще где-то рядом, но лишь тучи печальной чередой 
тянулись по небу...

Отец, по которому он так тосковал все эти годы и которого ни разу не видел даже 
во сне, внезапно явился ему хоть и на краткий миг, но столь ощутимо живым, что 
долго еще перед глазами Гэндзи стоял его образ.

"Когда я достиг предела своих несчастий и готов был проститься с жизнью, отец 
поспешил мне на помощь,- с умилением думал он.- Так что мне следует благодарить 
непогоду, а не сетовать на нее".

Увиденный сон вселил в сердце Гэндзи надежду, и радостны были его думы. Однако 
тут же новая забота омрачила чело, и сердце стеснилось от горести. Забыв об 
унылой яви своего нынешнего существования, он печалился лишь о том, что не смог 
хотя бы во сне подольше поговорить с отцом. Надеясь увидеть его еще раз, он 
снова старался заснуть, но, увы, сон не шел к нему, а тут наступил рассвет.

Небольшая ладья пристала к берегу, из нее вышли какие-то люди, двое или трое, и 
направились к его временному пристанищу.

- Кто вы? - спросили их, и в ответ услыхали:

- Мы прибыли из бухты Акаси, прислал же нас бывший правитель Харима, недавно 
вступивший на Путь. Коли есть среди прислуживающих в доме некий Гэн-сёнагон, то,
 с ним встретившись, мы подробно изложим суть дела.

Ёсикиё не мог сдержать изумления.

- Вступившего на Путь знаю я по провинции Харима. Одно время мы были близки с 
ним, но по личным причинам возникли меж нами некоторые обиды, и мы давно уже не 
сообщаемся друг с другом. Что же побудило его пуститься в путь, пренебрегши 
даже волнением на море?

А Гэндзи, сопоставив услышанное с увиденным во сне, сказал:

- Встретьтесь с ним немедленно.

И Ёсикиё вышел на берег, туда, где ждал его Вступивший на Путь. "Как же сумели 
они спустить ладью? - недоумевал Ёсикиё.- Ведь все эти дни море бушевало не 
стихая..."

- В начальный день прошлой луны ко мне явилось во сне какое-то странное 
существо и произнесло нечто тоже весьма странное. Сначала я не решился поверить 
услышанному, но существо появилось снова и сказало: "На Тринадцатый день тебе 
будет дан ясно различимый знак. Готовь ладью и, как только перестанет лить 
дождь и стихнет волнение на море, плыви в Сума". Я снарядил на всякий случай 
ладью и принялся ждать. Тут разыгралась страшная буря: дул ветер, лил дождь, 
сверкали молнии. Это привело меня к мысли, что сон мой был неслучаен, ведь и в 
чужих землях известно немало примеров, когда пророческие сны спасали страну от 
грозящих ей бедствий. Вот я и решил: точно в назначенный день отправлюсь в Сума 
и сообщу вашему господину все, что мне было открыто, а там уж он сам рассудит,