ает меня то, что это невинное дитя будет теперь предоставлено попечениям 
стариков и, верно, долго придется ему жить, не ведая отцовской ласки. Право, в 
былые дни и за истинно тяжкие преступления не наказывали столь жестоко... Но, 
видно, таково ваше предопределение. Известно ведь, что и в чужих землях нередко 
случалось нечто подобное. Впрочем, даже там наказанию всегда предшествовали 
высказанные вслух обвинения. В вашем же случае остается лишь гадать о причинах..
.

Повидаться с Гэндзи зашел и Самми-но тюдзё. Пока они угощались вином, совсем 
стемнело, и Гэндзи остался ночевать в доме министра. Призвав к себе дам, он 
долго беседовал с ними.

Госпожа Тюнагон, к которой он всегда, разумеется тайно, питал более нежные, чем 
к остальным, чувства, была сегодня такой грустной, такая тоска - "разве скажешь 
кому?" (107) - отражалась на ее лице, что Гэндзи невольно почувствовал себя 
растроганным, хотя и постарался это скрыть. Когда все уснули, он побеседовал с 
ней особо. Как знать, может быть, ради нее он и остался?..

Но вот ночь подошла к концу, и Гэндзи поспешил покинуть дом министра. 
Предрассветная луна была чарующе прекрасна. Вишни почти отцвели, лишь кое-где 
цветы задержались на ветках, в сад беспрепятственно струился серебристый лунный 
свет, от земли поднимался легкий туман, и его зыбкая завеса делала неясными 
очертания предметов. Так, столь прекрасных рассветов не бывает даже осенью.

Прислонившись к перилам, Гэндзи некоторое время любовался садом. Госпожа 
Тюнагон, должно быть желая проводить его, сидела подле открытой боковой двери, 
восхищенно на него глядя.

- Трудно даже представить себе, когда мы встретимся снова,- говорит Гэндзи.- Не 
ведая о том, что готовит судьба, я не спешил увидеться с вами, когда ничто тому 
не мешало, и все эти луны провели мы вдали друг от друга.

А женщина и слова вымолвить не может в ответ, только плачет. Тут кормилица 
маленького господина, госпожа Сайсё, приходит с посланием от госпожи Оомия:

"Я намеревалась сама говорить с вами, но свет меркнет в моих глазах, и чувства 
в смятении... Пока же пыталась я обрести присутствие духа, мне сообщили, что Вы 
готовы покинуть наш дом, хотя еще даже не рассвело. Увы! Так ли бывало в 
прежние дни? Вы даже не хотите дождаться, пока проснется наше милое, бедное 
дитя..."

Обливаясь слезами, Гэндзи произносит тихонько, словно ни к кому не обращаясь:

- С горы Торибэ
Поднялась струйка дыма к небу.
Может быть, этот дым
Мне удастся увидеть опять
У залива, где соль добывают (108).

Затем он обращается к госпоже Сайсё:

- Неужели и в самом деле всегда так тягостны расставания на рассвете? Наверное, 
многим здесь знакомо это чувство.

- Мне было всегда ненавистно само слово "расставание",- отвечает Сайсё.- Но то, 
что нам приходится переживать сегодня...

Стараясь сдерживать слезы, она говорит немного в нос. Неподдельное горе звучит 
в ее голосе!

"Снова и снова обдумываю я слова, которые мне хотелось бы сказать вам, но, увы..
. Надеюсь, вы понимаете, сколь подавлен я всем происходящим. Право, позволь я 
себе еще раз увидеть наше невинно спящее дитя, мне куда труднее было бы 
расстаться с этим горестным миром. Потому и решился я немедля покинуть ваш дом",
- передает Гэндзи старой госпоже.

Дамы, приникнув к щелям в занавесях, смотрели, как он уходил. Фигура Гэндзи, 
озаренная светом луны, готовой вот-вот скрыться за краем гор казалась особенно 
прекрасной; глубокая печаль, проступавшая на его лице, способна была тронуть до 
слез и тигра и волка, а ведь многие из дам знали его с младенческих лет... 
Нетрудно представить себе, сколь велико было их горе.

Да, вот еще что: немного раньше принесли ответ старой госпожи:

"Куда ни пойдешь,
От ушедшей будешь лишь дальше,
Если только твой путь
Не лежит к облакам, в которых
Затерялась та струйка дыма".

Новое горе заставило вспомнить о старом, и, когда Гэндзи уехал, дамы плакали 
так долго, что у многих возникли самые дурные предчувствия.

Обитатели дома на Второй линии, судя по всему, тоже провели бессонную