о во мраке отчаяния (3), - увы, могло ли что-нибудь быть 
естественней? - Гэндзи произнес, устремив взор свой на небо:

- Ввысь вознесся дымок, 
Теперь среди туч этих серых
Мне его не узнать.
И все же, на небо взгляну -
Теплее станет на сердце...

Вернувшись в дом Левого министра, он долго не мог заснуть. Вспоминал, какой 
госпожа была при жизни, и, терзаемый раскаянием, думал: "Ах, как же я был 
беспечен! Уверял себя в том, что раньше или позже она сама поймет... О, для 
чего заставлял я ее страдать из-за пустых прихотей своего легкомысленного 
сердца? Вот и вышло, что весь век свой прожила она, чуждаясь и стыдясь меня". 
Но, увы, что толку было думать об этом теперь?

Словно во сне облекся он в серое платье. "А ведь если бы я покинул этот мир 
первым, ее одежды были бы темнее..." - невольно подумалось ему, и он произнес:

- Обычай велит,
Чтобы светлым было мое
Одеяние скорби.
Но слезы в два омута темных
Превратили мои рукава...

Затем стал он произносить молитвы, и каким же прекрасным было в тот миг его 
лицо! Когда же, начав вполголоса читать сутру, дошел до слов: "О великий Фугэн, 
бодхисаттва Всепроникающей мудрости, в истинном мире достигший истинного 
просветления..."23, даже самые благоречивые монахи-наставники не смогли бы 
сравниться с ним. Глядя на младенца, он думал: "Да, "разве траву терпения нам 
удалось бы сорвать?" (80)" - и роса слез снова увлажняла его рукава. В самом 
деле, когда б не осталось и этой памяти...

Несчастная мать в горести сердечной не поднималась с ложа, и страх за ее жизнь 
заставил снова прибегнуть к молитвам.

Незаметно шли дни, в доме министра начали готовиться к поминальным службам, а 
как совсем недавно ни у кого и в мыслях не было ничего подобного, приготовления 
стали неиссякаемым источником новых печалей.

Даже самое обычное, далекое от совершенства дитя целиком занимает мысли 
родителей. Тем более естественно горе министра и его супруги. К тому же других 
дочерей у них не было, что и прежде доставляло им немало огорчений, теперь же 
они горевали больше, чем если бы драгоценный камень, бережно хранимый в рукаве, 
нечаянно упав, разбился вдребезги. Господин Дайсё тоже дни и ночи скорбел об 
ушедшей. Не бывая нигде, даже в доме на Второй линии, он все время свое отдавал 
ревностным молитвам. К возлюбленным же своим лишь писал, да и то нечасто.

Миясудокоро с Шестой линии под предлогом соблюдения строжайшей чистоты, 
особенно необходимой теперь, когда жрица находилась в помещении Левой 
привратной охраны, отказывалась отвечать ему.

У Гэндзи и прежде было немало причин для печали, теперь же жизнь в этом мире 
представлялась ему тяжким бременем. "Ах, когда б не новые путы (43), я бы стал 
наконец на путь, давно уже желанный..." - думал он, но тут же возникал перед 
его мысленным взором образ юной госпожи из Западного флигеля, которая, верно, 
тосковала теперь в разлуке с ним. Ночью он оставался один, и, хотя неподалеку 
располагались дамы, чувство одиночества не покидало его. "Есть ведь время в 
году..." (81) - думал он бессонными ночами и, призвав к себе славящихся 
красивыми голосами монахов, слушал, как взывали они к будде Амиде, пока не 
наступал невыразимо печальный рассвет.

Однажды Гэндзи всю ночь пролежал без сна на непривычно одиноком ложе. Вздыхая, 
прислушивался он к унылым стонам ветра, особенно тягостным в эту осеннюю пору. 
Когда же наконец рассвело, из тумана, окутавшего сад, возник чей-то слуга и, 
оставив ветку готовой распуститься хризантемы с привязанным к ней листком 
зеленовато-серой бумаги, удалился.

- Как тонко! - восхитился Гэндзи, глядя на письмо, и по почерку узнал 
миясудокоро. 

"Надеюсь, Вы понимаете, почему я не писала к Вам все это время…

Печальная весть
Об увядшем цветке ее жизни
Упала росой...
И, наверно, влажны рукава
У того, кто ею оставлен.

Взглянув на небо, я ощутила, что не в силах сдерживать более своих чувств..."

Письмо было написано изящнее обыкновенного, и Гэндзи почувствовал, что не в 
силах его отбросить, хотя, казалось бы... "Но, право, как ни в чем не бывало 
присылать свои соболезнования..." - неприязненно подумал он. Впрочем, порвав с 
ней теперь, он подал бы новый повод к молве. Это было бы слишком жестоко. Что 
ни говори, а ушедшая просто выполнила свое предопределение. Но почему же тогда 
он видел все так отчетливо, слышал так внятно?.. Ему не удавало