ить ваше сердце производят противное действие, я лишь 
возбуждаю ваше нерасположение к себе. И в самом деле, "будь жизненный срок..." 
(38) - посетовал он, входя за полог. Но госпожа не спешила следовать за ним. Не 
решаясь ее позвать, Гэндзи лег один, громко вздыхая, но она оставалась 
безучастной, поэтому, притворившись спящим, он закрыл глаза и принялся 
перебирать в памяти события недавних дней. "Поглядеть бы, как будет 
расти-тянуться этот юный росток... Впрочем, они правы, говоря, что девочка еще 
слишком мала. Приблизиться к ней будет нелегко. Что бы такое придумать, чтобы 
без особого шума перевезти ее к себе и сделать утешением дней своих и ночей? 
Принц Хёбукё не блещет красотой, хотя черты его благородны и приятны. Откуда же 
это удивительное сходство? Впрочем, они единоутробные брат и сестра, видимо, 
потому-то..."

Теперь, когда Гэндзи знал, что девочка столь тесно связана с предметом его 
помышлений, она казалась ему еще желанней. "Но как же все-таки..." - думал он.

На следующий день Гэндзи отправил письмо монахине. Нетрудно догадаться, что он 
не преминул намекнуть на свое желание и самому настоятелю. Вот что Гэндзи 
написал монахине:

"Смущенный Вашей суровостью, я так и не сумел открыть Вам своего сердца. 
Надеюсь, что моя настойчивость убедит Вас в необычности моих намерений..."

А на отдельном, тщательно сложенном листочке бумаги было написано следующее:

"Образ твой до сих пор 
Неотступно стоит перед взором, 
Горная вишня. 
Видно, сердце мое осталось 
Там, в далеких горах...

Тревожусь: „Не слишком ли сильно дул этой ночью ветер?"" (39) Надобно ли 
говорить о необычайном изяществе почерка Гэндзи? Монахини, давно миновавшие 
пору расцвета, пришли в восторг уже от того, с какой небрежной утонченностью 
было сложено это крошечное послание, и слезы умиления потекли из их померкших 
очей. "О, как же теперь быть? Что ответить ему?" - растерялись они.

"Я не приняла всерьез нашего прощального разговора, но вот Вы снова 
возвращаетесь к нему. И что я могу Вам ответить? Увы, это дитя и "нанивадзу" 
вряд ли сумеет написать до конца26, стоит ли обращаться к ней? О да,

Пока яростный ветер
Не сорвал лепестки с веток вишен
На далеких холмах,
Они твое сердце волнуют,
Но как же миг этот краток!

Мне так тревожно..." - написала монахиня.

К великой досаде Гэндзи, монах Содзу ответил примерно так же, поэтому, выждав 
дня два или три, Гэндзи снарядил Корэмицу.

- Помнится мне, есть там кормилица Сёнагон, найди ее и переговори обо всем.

"Да, ничто не укроется от его взгляда! Она совсем еще дитя, и все же..." - 
изумлялся Корэмицу, вспоминая прелестную девочку, мельком увиденную в тот вечер.


Пока монах Содзу, снова получивший от Гэндзи письмо, подыскивал слова, 
способные выразить его признательность, Корэмицу сумел добиться встречи с 
кормилицей Сёнагон и, не скупясь на подробности, рассказал ей о чувствах и 
намерениях Гэндзи. В высшей степени наделенный даром красноречия, он умело 
нанизывал слова одно за другим, но присутствующие при разговоре дамы, все как 
одна, отнеслись к услышанному весьма неодобрительно: "Она совсем еще дитя, 
можно ли думать об этом?"

Монахине Гэндзи написал теплое, искреннее письмо, и в него снова была вложена 
маленькая записка:

"Взглянуть бы хоть раз на знаки, неуверенно начертанные Вашей рукой!

Неглубокой зовут
Эту речку, но чувства глубокие
Зародились в душе.
Почему же так далеко ты,
Отраженье в горном колодце?" (41)

"Зачерпнуть не спеши, 
Зачерпнешь - и раскаешься после. 
Колодцу в горах 
Отраженье решусь ли доверить? 
Он, молва говорит, мелковат..." -

ответила монахиня. Да и сам Корэмицу не мог сообщить ничего утешительного.

"Если обстоятельства будут благоприятствовать нам и состояние больной улучшится,
 мы переедем в столицу. Тогда я смогу ответить более определенно". Вот все, что 
сказала кормилица, и Гэндзи влачил дни в мучительном беспокойстве и нетерпении.

Тем временем принцесса из павильона Глициний занемогла и покинула Дворец. 
Государь тосковал и печалился, и, разумеется, Гэ