ию  и  выглядели изысканно и прекрасно.
Монахиням, идущим в  этот час  к  заутрене, было невдомек,  что  перед  ними
карета самого государя. В грубых одеждах, поверх которых было накинуто некое
подобие оплечья, они шли мимо, переговариваясь между собой: "Ох, не опоздать
бы на молитву!.. А где монахиня Н.? А монахиня такая-то? Все  еще спит?.." Я
смотрела  на  них с чувством, похожим на зависть. Но тут  монахини  заметили
наконец самураев, тоже одетых в темное - они подавали  государю карету, - и,
кажется, только тогда сообразили,  кто перед ними. Некоторые с перепугу даже
бросились прятаться.

     - До встречи! - сказал мне государь и отбыл, а на моем  рукаве остались
слезы грусти, пролитые в час расставания.  Мне казалось, мое платье насквозь
пропиталось  ароматом,  исходящим  от  его одеяний.  Со смешанным  чувством,
вдыхая  это  благоухание,  я  прислушивалась к голосам  монахинь,  служивших
заутреню, к словам гимна, который они распевали:

     "Властелина трон высок.
     Но сойти ему
     по одной из Трех дорог
     суждено во тьму..." -

     и мне было даже жаль, что служба окончилась слишком быстро.

     Когда полностью  рассвело,  мне  принесли  письмо.  "Прощание  с  тобой
сегодня утром, - писал  государь, - наполнило  мою душу дотоле не изведанным
очарованием печали..."

     В ответ я послала ему стихи:

     "О, память той встречи
     и твой очарованный взор
     в лучах предрассветных!
     Если б мог ты видеть сегодня
     мой рукав, все слезы впитавший..."



     * * *

     Вечером,  когда до окончания  года  оставалось всего  три дня, мне было
особенно грустно и я пришла к настоятельнице.

     - Вряд ли где-нибудь сыщется такая тишина, как у нас! - сказала  она и,
как видно, желая скрасить мое уединение, созвала пожилых монахинь поговорить
и  послушать  о старине.  Кругом царила глубокая тишина, лед сковал  струйки
воды,  падавшие  из  желоба в  саду,  лишь вдалеке,  в горах,  стучал  топор
дровосека.  Это создавало  проникновенное  настроение,  напоминало  сцену из
какой-то  старинной  повести.  Вскоре   совсем  стемнело,  замерцали  редкие
огоньки.

     Закончилась служба первой предновогодней ночи.

     -  Сегодня ляжем  спать пораньше! - говорили  монахини, когда  внезапно
послышался чей-то осторожный  стук в ставню. "Странно... Кто бы это мог быть
в столь поздний час?" - подумала я, приоткрыла ставню, и - что же? - это был
он, Акэбоно, Снежный Рассвет.

     - Что вы, что вы!.. Здесь монастырь... Какой стыд, если монахини увидят
столь нескромное поведение  !  К тому же у  меня сейчас совсем не то на уме,
оттого я и затворилась в этом  монастыре... А пребывать здесь надо с  чистой
душой,  иначе  какой  в  том  смысл?  Посещения государя -  другое  дело,  я
бессильна  им  помешать,  но  свидание  ради пустой  утехи - великий грех...
Ступайте, ступайте прочь,  прошу вас! - говорила  я, стараясь не слишком его
обидеть. На беду, как раз  в это время повалил густой снег, налетел свирепый
порыв ветра, поднялась настоящая метель, и он стал настаивать:

     - Жестокая! Дай  же мне хотя  бы войти  под  крышу! Я  уйду, как только
снегопад прекратится!

     Монахини услышали наши голоса.

     - Ах, какое жестокосердие!.. Так  нельзя! Кто  бы ни был этот пришелец,
он явился  в нашу обитель  позову  сердца...  На  улице дует такой  холодный
ветер, а вы... В  чем  дело,  почему  вы  не хотите  его  впустить? -  И они
отодвинули  задвижку  на ставнях, раздули огонь в очаге, а ему  только это и
было нужно, он уже прошел в дом.

     Словно  в  оправдание  его поступка  снег  повалил с  удвоенной  силой,
погребая и горные вершины, и строения чуть ли не по самый карниз, и всю ночь
напролет  так  жутко  завывал ветер, что  и,  с  наступлением  утра  Акэбоно
беспечно остался  лежать подле меня, я  же все время  трепетала  от  страха.
Однако что я могла? Я ломала  голову, как мне быть,  а меж тем, когда солнце
стояло уже высоко,  прибыли двое его  слуг, на